Осип Мандельштам

***

1

К пустой земле невольно припадая,
Неравномерной сладкою походкой
Она идёт - чуть-чуть опережая
Подругу быструю и юношу-погодка.
Ее влечёт стеснённая свобода
Одушевляющего недостатка,
И, может статься, ясная догадка
В её походке хочет задержаться -
О том, что эта вешняя погода
Для нас — праматерь гробового свода,
И это будет вечно начинаться.

              2

Есть женщины, сырой земле родные.
И каждый шаг их — гулкое рыданье,
Сопровождать воскресших и впервые
Приветствовать умерших — их призванье.
И ласки требовать от них преступно,
И расставаться с ними непосильно.
Сегодня — ангел, завтра — червь могильный,
А послезавтра только очертанье:
Что было поступь — станет недоступно:
Цветы бессмертны, небо целокупно,
И всё, что будет, — только обещанье.

1937 

***

Ещё далёко мне до патриарха,
Ещё на мне полупочтенный возраст,
Ещё меня ругают за глаза
На языке трамвайных перебранок,
В котором нет ни смысла, ни аза: 
Такой-сякой! Ну что ж, я извиняюсь,
Но в глубине ничуть не изменяюсь.

Когда подумаешь, чем связан с миром,
То сам себе не веришь: ерунда!
Полночный ключик от чужой квартиры,
Да гривенник серебряный в кармане,
Да целлулоид фильмы воровской.

Я как щенок кидаюсь к телефону
На каждый истерический звонок.
В нем слышно польское: «дзенкую, пане»,
Иногородний ласковый упрёк
Иль неисполненное обещанье.

Всё думаешь, к чему бы приохотиться
Посереди хлопушек и шутих, — 
Перекипишь, а там, гляди, останется
Одна сумятица и безработица: 
Пожалуйста, прикуривай у них!

То усмехнусь, то робко приосанюсь
И с белорукой тростью выхожу;
Я слушаю сонаты в переулках,
У всех ларьков облизываю губы,
Листаю книги в глыбких подворотнях — 
И не живу, и все-таки живу.

Я к воробьям пойду и к репортёрам,
Я к уличным фотографам пойду, — 
И в пять минут — лопаткой из ведёрка — 
Я получу своё изображенье
Под конусом лиловой шах-горы.

А иногда пущусь на побегушки
В распаренные душные подвалы,
Где чистые и честные китайцы
Хватают палочками шарики из теста,
Играют в узкие нарезанные карты
И водку пьют, как ласточки с Ян-цзы.

Люблю разъезды скворчащих трамваев,
И астраханскую икру асфальта,
Накрытую соломенной рогожей,
Напоминающей корзинку асти,
И страусовые перья арматуры
В начале стройки ленинских домов.

Вхожу в вертепы чудные музеев,
Где пучатся кащеевы Рембрандты,
Достигнув блеска кордованской кожи,
Дивлюсь рогатым митрам Тициана
И Тинторетто пестрому дивлюсь
За тысячу крикливых попугаев.

И до чего хочу я разыграться,
Разговориться, выговорить правду,
Послать хандру к туману, к бесу, к ляду,
Взять за руку кого-нибудь: будь ласков,
Сказать ему: нам по пути с тобой.

Май — 19 сентября 1931

***

Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето.
С дроботом мелким расходятся улицы в чоботах узких железных.
В черной оспе блаженствуют кольца бульваров...

Нет на Москву и ночью угомону,
Когда покой бежит из-под копыт...
Ты скажешь — где-то там на полигоне
Два клоуна засели — Бим и Бом,
И в ход пошли гребёнки, молоточки,
То слышится гармоника губная,
То детское молочное пьянино: 
— До-ре-ми-фа
И соль-фа-ми-ре-до.

Бывало, я, как помоложе, выйду
В проклеенном резиновом пальто
В широкую разлапицу бульваров,
Где спичечные ножки цыганочки в подоле бьются длинном,
Где арестованный медведь гуляет — 
Самой природы вечный меньшевик.

И пахло до отказу лавровишней...
Куда же ты? Ни лавров нет, ни вишен... 

Я подтяну бутылочную гирьку
Кухонных крупно скачущих часов.
Уж до чего шероховато время,
А всё-таки люблю за хвост его ловить,
Ведь в беге собственном оно не виновато
Да, кажется, чуть-чуть жуликовато...

Чур, не просить, не жаловаться! Цыц!
Не хныкать — 
            для того ли разночинцы
Рассохлые топтали сапоги, чтоб я теперь их предал?
Мы умрем как пехотинцы,
Но не прославим ни хищи, ни подёнщины, ни лжи.

Есть у нас паутинка шотландского старого пледа.
Ты меня им укроешь, как флагом военным, когда я умру.
Выпьем, дружок, за наше ячменное горе,
Выпьем до дна...

Из густо отработавших кино,
Убитые, как после хлороформа,
Выходят толпы — до чего они венозны,
И до чего им нужен кислород...

Пора вам знать, я тоже современник,
Я человек эпохи Москвошвея, — 
Смотрите, как на мне топорщится пиджак,
Как я ступать и говорить умею!
Попробуйте меня от века оторвать, — 
Ручаюсь вам — себе свернёте шею!

Я говорю с эпохою, но разве
Душа у ней пеньковая и разве
Она у нас постыдно прижилась,
Как сморщенный зверёк в тибетском храме: 
Почешется и в цинковую ванну.
— Изобрази еще нам, Марь Иванна.
Пусть это оскорбительно — поймите: 
Есть блуд труда и он у нас в крови.

Уже светает. Шумят сады зеленым телеграфом,
К Рембрандту входит в гости Рафаэль.

Он с Моцартом в Москве души не чает — 
За карий глаз, за воробьиный хмель.
И словно пневматическую почту
Иль студенец медузы черноморской
Передают с квартиры на квартиру
Конвейером воздушным сквозняки,
Как майские студенты-шелапуты.

Май — 4 июня 1931

***

Отравлен хлеб, и воздух выпит:

Как трудно раны врачевать!

Иосиф, проданный в Египет,

Не мог сильнее тосковать.

Под звёздным небом бедуины,

Закрыв глаза и на коне,

Слагают вольные былины

О смутно пережитом дне.

Немного нужно для наитий:

Кто потерял в песке колчан,

Кто выменял коня,- событий

Рассеивается туман.

И, если подлинно поётся

И полной грудью, наконец,

Всё исчезает - остаётся

Пространство, звёзды и певец!

1913

***

Мне Тифлис горбатый снится, 
Сазандарей стон звенит, 
На мосту народ толпится, 
Вся ковровая столица, 
А внизу Кура шумит. 

Над Курою есть духаны, 
Где вино и милый плов, 
И духанщик там румяный 
Подает гостям стаканы 
И служить тебе готов. 

Кахетинское густое 
Хорошо в подвале пить,-- 
Там в прохладе, там в покое 
Пейте вдоволь, пейте двое, 
Одному не надо пить! 

В самом маленьком духане 
Ты обманщика найдёшь, 
Если спросишь "Телиани", 
Поплывет Тифлис в тумане, 
Ты в бутылке поплывешь. 

Человек бывает старым, 
А барашек молодым, 
И под месяцем поджарым 
С розоватым винным паром 
Полетит шашлычный дым... 

1920, 1927, 7 ноября 1935

* * *

Дано мне тело — что мне делать с ним,

Таким единым и таким моим?

За радость тихую дышать и жить

Кого, скажите, мне благодарить?

Я и садовник, я же и цветок,

В темнице мира я не одинок.

На стекла вечности уже легло

Мое дыхание, мое тепло.

Запечатлеется на нем узор,

Неузнаваемый с недавних пор.

Пускай мгновения стекает муть

Узора милого не зачеркнуть.

1909