Ян Гольцман (1936 - 1999)

Ян Янович Гольцман жил в нашем городе. Мне довелось знать его.  В последний раз мы виделись в Москве, в храме на Лазаревском кладбище, где отпевали кого-то из его друзей. А вскоре он и сам умер. К счастью, к этому времени я уже знал, что он за поэт. А так долгое время относился к нему  как самонадеянный и неопытный мальчишка относится ко «взрослым дяденькам». Каюсь, посмеивался над их с Леоновичем пением на днях рожденья. В доме, где Нина Евгеньевна расписывала свои батики… Того дома теперь нет. Теперь там новый микрорайон. И той жизни нет. И 90-е годы остались далеко-далеко.

Так вот пение… Как они голосили! Нестройно - это ничего не сказать. Теперь думаю, был бы умнее и просто старше - вслушался бы, глядишь… Ян Янович оказался настоящим. Настоящим мужиком. И настоящим поэтом. Он пригласил на свой юбилей в ЦДЛ, где читал прозу. Вероятно, это был 96-й. Читал он замечательно. Ясно. Просто. Мужественно. С первой же строки всё встало на свои места. Так вот ты какой, Ян Янович! 

А ещё он читал свою «Вытегру». Помню эти интонации как сейчас.

… и тогда издалека вытекла -

ж-жёлтая, ко-р-ря-ж-жистая, м-мелкая -

в-о-л-о-г-о-дская р-р-река Вы-тег-р-ра,

ба-лая от ле-пест-ков че-р-рё-мухи…

(Ещё помнятся певучие интонации Ольги Кирилловны Ждановой:

Пустынные песни, поются они неспроста,

Пора поклониться простору поклоном земным.

Пустынные воды, пустынные эти места,

Они не позволят родиться напевам иным…)

Ян Янович служил на флоте. Ян Янович был православный христианин - Иоанн. 3 апреля 1999 года Ян Янович умер.

Только однажды довелось побывать на его могиле. В Переделкине. Неподалёку Арсений Александрович Тарковский. Борис Пастернак.

Где-то была у меня аудиозапись, Ян Янович читает свои стихи. Да где её теперь отыщешь? Но книги его, слава Богу, на месте.

 

 

С Лизаветой Ивановной - героиней замечательного стихотворения (оно в нашей подборке)

*** 

Да разве я о смерти говорю?

О жизни, что похожа на зарю,

Поскольку хороша и мимолетна.

Об этом все поэмы и полотна.

Сначала утро, яркая денница,

Потом закат, вечерняя заря,

А после прожитое долго снится,

Тысячелетья тлея и горя...

 

Про смерть в разгаре жизни говорится.

 

Когда же впрямь дыханьем ледяным

Повеет на тебя неотвратимо,

Захочется взглянуть поверх и мимо,

Чтоб слабый разум укрепить иным.

Припомнить осень давнюю, рассвет

И тишину, какой в помине нет,

Картавый стон тетеревиных веток.

Какая свежесть, музыка и страсть!

 

...Когда в сырую землю станут класть,

Ты будешь улыбаться напоследок.

 

 

***

ГОМЕЛЬ

 

Здравствуй, Аля Клубникина,

                                                 отличница и недотрога!

Память к тебе стремится, видимо, неспроста.

…Напротив обкома партии встаёт,

                                                                 тяжело и строго,

Спалённый собор. Берёзка светит взамен креста.

 

Пусто в старинном парке. Тугая прохлада Сожа

Светится под обрывом. Лейся, река, теки!

Здесь, на прибрежных скатах, враз обгорает кожа,

В белом песке встречаются тёмные медяки.

 

Взорванные кварталы. Мелеющие озёра.

Светлый песок. Ракита. В старицу загляни -

И про свои печали ты позабудешь скоро:

Сумрачно золотятся медлительные лини.

 

Призрачно зацветают диковинные растенья.

Мёртвый дворец Паскевича - битый кирпич, зола.

Щедрые наши дружбы. Бедные дни рожденья.

Даже в жестоких драках не было вовсе зла,

 

Только - избыток жизни. Внезапность любви. Тревога:

Хочется от порога ринутся поскорей.

Здравствуй, Аля Клубникина,

                                              отличница и недотрога.

Не расплетай косицы. Господи, не старей!

 

***

Ты права, Лизавета Ивановна –

Что́ сидим, наклонясь над бумагою,

Если жизнь начинается заново,

А по гривам, с безумной отвагою,

Упадая на сосны вечерние,

Глухари начинают точение?

 

Ты права, почитая неважною,

Несерьёзною, немужскою

Всю работу чернильно-бумажную,

Перепутанную с тоскою.

У-у, угрюмые наши бдения

До заката, до обалдения!

 

Я бы сам утопил подстрочники

В той промоине, спозаранок,

Где обхаживают молочники

Белобрюхих своих икрянок,

И, забросив свои писания,

Пошагал бы к морю лесами я …

 

Но… мешают твои речения:

Сотворится слово – и тут же

Поведёт за луга вечерние,

В те места, где тропинки уже

Комариного писку. И заново

Начинаются все мучения.

И не в силах скрыть огорчения,

Так жалеет нас дочь Иванова:

 – Пиши-пиши, а хрен бу́де!

 

***  

Какие реки по земле журчат: 

Перешагнёшь - и не заметишь! Жутко 

И радостно зато, когда звучат 

Их имена зелёные: 

Лашутка. 

Волгуша. 

Вертушинка. 

Скнига. 

Скнижица… 

А время движется - 

Глубокая вода, 

А годы нижутся.

 

Давно догнили лодка и весло. 

Давно спрямили старое русло́, 

Взорвали мельничные омута, 

Устлали дно глухими топляками. 

И место, где встречался с окуньками, 

Где медный язь плескался на кукане, - 

Ольшаником унылым поросло.

Едва струится водяная нить - 

Ни наклониться, ни воды испить… 

Река ушла в суглинок и песок, 

Нырнула в потаённые глубины, 

Оставив пласт окаменевшей глины, 

Да топляки, да чахнущий лесок.

Пустеют сёла в полосе прибрежной, 

Забытые не по своей вине. 

Куда теперь, свернув с дороги прежней, 

Поток стремится в тёмной глубине? 

В каком краю проточит старый камень, 

Подымется внезапно родниками 

И селезня подымет на волне?

…Едва струится водяная нить - 

Ни наклониться, ни воды испить… 

Но привела старуха двух внучат 

И повторяет нараспев: 

- Ла-шут-ка-а… -

А мне опять - и радостно, и жутко: 

Какие реки в глубине журчат!

 

 

*** 

Снова один. Значит, время в себя заглянуть.

Лист догорает. И птицы давно отлетели.

Свищет октябрь, заливая раздолбанный путь.

Встретишь ромашку напомнит о близкой метели.

 

Трудно держаться теперь на покатой Земле:

Сивая гни́ла по всем косогорам раскисла.

Самое время за чашкою чая, в тепле

Поговорить о бессмысленных поисках смысла.

 

Что-то мешает, однако, сидеть у печи.

Машет призывно на острове ближнем осина -

Редкие листья по-прежнему так горячи!

Впрочем, под ветром они опадают бессильно.

 

Тонут. Подолгу, недвижно светясь в глубине,

Виснут прощально, еще не достигшие ила,

Силясь, должно быть, сквозь толщу увидеть вовне

Стылую ветку, где было и горько, и мило.

 

Видимо, так, в запредельные дали спеша,

Не принимая убогую крепь домовины,

Мертвое тело не смеет покинуть душа -

Медлит, покуда исполнятся сороковины.

 

Поздние строки - гагар полуночная нудь.

Этак недолго дожить до тяжелой хворобы.

Надо бы завтра на мир по-другому взглянуть…

Встал поутру, а вокруг леденеют сугробы.

 

Да, что ни год испытанья и вправду трудней.

Даже забвенье теперь добывается с бою.

Меньше и меньше в запасе оставшихся дней.

Больше и больше надежды остаться собою.

 

***

Чайка озерная — светло-озерного цвета —

Следом за лодкой долго перелетает.

Ждет молчаливо. Изредка, в нетерпенье,

Горестно так голосить начинает по-бабьи.

И отбивает поклоны — клянчит рыбешку.

 

Если спешу по делу без остановки,

Надвое гладь озерную рассекая,

Птица меня провожает недоуменно:

Перелетает, садится то слева, то справа.

И догоняет, и снова — то слева, то справа...

 

Нету со мной ни удочки, ни наживки.

Нету в садке ни окуня, ни плотицы,

Только трудно в это поверить чайке:

Если не ловишь рыбу, зачем же плавать?

 

Вот и мы ожидаем подачки, чуда,

Но плывет в своей синеве Всевышний:

На борту — ни удочки, ни наживки,

А в садке — ни окуня, ни плотицы...

 

***

Пелусозеро

(загрузить)

 

Сирый туман болот тянется от реки.

Замерли голоса. С кем перемолвлюсь, с кем?

Не далеко ушли здешние старики,

Да глубоко лежат в белом сухом песке.

 

Стужа того гляди с маху прибьет угор,

Глянет на острова пристальней и лютей.

Озеру тяжелей не было до сих пор,

А каково теперь берегу без людей?

 

Сосны погоста — там ныне коренники.

Хрусткий снежок падет около Покрова.

— Лиза, пошто легла? Ягода у реки...

— Ты погляди, сестра, осень-то какова!

 

Новой часовни свет. Тесной могилы мрак.

Рябчик легко бежит по бугоркам могил.

— Вновь балалайку взял, невозмутимый Марк?

— Новую лодку шить думаешь, Михаил?

 

Катит на берега плотный туман болот.

Медленно затонул, канул последний сруб.

Трубы еще видны. Кажется, гибнет флот:

Миг — и сомкнется гладь, и не увидишь труб...

 

Отголосил петух. Заледенела печь.

Тронулся материк, стылой волной влеком.

Вижу: холмы, стряхнув темные избы с плеч,

Сызнова потекли, движимы ледником.

 

...Искоса просверкнет солнце в проеме туч —

Высветит старый дом, черных понурых птиц.

В каждом окне тогда остро зажжется луч

И на меня глядят столько знакомых лиц...

 

 

Пустынные песни

(загрузить)

«Спой мне, иволга, песню пустынную» 

Н. Заболоцкий 

Пустынные песни. Поются они неспроста.
Пора поклониться простору поклоном земным:
Пустынные воды, пустынные эти места,
Они не позволят родиться напевам иным.

Конечно, природа – не мануфактура, а храм,
Лечебница духа, всеобщий родительский дом.
Пора поклониться распахнутым настежь борам,
Струе родниковой за то, что идет подо льдом. 

 

Разлюбит подруга, считавшийся другом – предаст,
Но вовремя в зелень оденутся пряди ветлы,
Все так же не тронут январский сияющий наст,
И белые ночи все так же печально-светлы.

Никто не принудит свистать перепелкой дрозда.
Какой живописец напишет октябрьскую медь?
Пустынные песни, поются они неспроста:
Ни ветер, ни ворон не станут бессмысленно петь.

 

 

*** 

Теплой рукою оно, несомненно, ловчее

Бревна тесать, обнимать дорогую подругу,

Но не податься ли нам наконец в книгочеи,

Если метели опять освистали округу?

 

Правда, стемнело. Нехватка природного света

Все понуждает припомнить неоны столицы.

Но незакатные зори полночного лета

Разве позволят спокойно вглядеться в страницы?!

 

А в декабре не успеешь опомниться — темень.

Долгие сумерки полны мышиного писку.

Эти — не пишут. И вовсе не хочется с теми

Перекликаться и вновь затевать переписку.

 

Жаром березовым пышет печная утроба.

Книгу берешь — и уже благодарен заране:

Самое время дивиться роскошеству тропа

Или библейскому ладу старушечьей брани.

 

Горькая книга читается трудно вначале —

Летнее сердце еще не настолько сурово.

Только какая же радость без этой печали?

Каждому времени точно назначено слово.

 

***

Остров Бабий

 

Окунь жирует в прибрежной тресте́*:

Всплеск и - тяжелый рывок.

Чайка сидит на могильном кресте.

Ветром продут островок

Бабий.

 

Груда промытых водою камней.

Зной. Чаичата-летки́.

...Все же стожок поднимался над ней,

Ясно белели платки

Бабьи.

 

Вот и рябина уже зажжена,

Лист на рябине - рябой.

Если с моей стороны тишина,

Значит, с другой — прибой,

Волны...

 

Дни просветлений. Природа права -

С чем, балабол и едок,

Ты приплывал на её острова?

Время исчислить итог

Странствий.

 

Или не думать теперь ни о чём,

Не торопить срока́ -

Просто сидеть под закатным лучом

Около островка,

Молча?

___________

* треста́ - тростник

***

А нас на свете нет…

Б.Пастернак

Так для чего приходим мы на свет? 

Как осознать, что нас на свете нет, 

А солнце поднимается в тумане? 

Ещё живу. Уже грущу заране, 

Поскольку жить вовек не надоест, 

Кому отдам красу окрестных мест, 

Мою дорогу, мою рябину, 

Друзей моих, мою прямую речь?
По мне, уйти, в сырую землю лечь – 

Что предпочесть отечеству чужбину. 

Я говорю от первого лица,
От имени травы и деревца,
Чьи корни всё прочнее держит глина. 

Неужто ничего не уберечь?
А для чего тогда прямая речь.
Моя дорога и моя рябина?

***
Десяток слов, нелепый оборот –
И кто-то сердце влажное берёт
И пальцами студеными сжимает…

– А я была смешливая, живая! 

Да, да... И все – черемуха, черемуха! -
Старуха вдруг сказала. Электричка 

Остановилась. Сморщенное личико 

Светило виноватыми глазами.
Вагон притих, оторопело замер.

…А я люблю суровые стихи.
Секи, метель! Мелодия, теки!
Будь, глубина, прозрачнее стекла, 

Будь, музыка горчайшая, светла, 

Чтобы конца не числить наперёд,

Но знать: душа живёт, переживает,

И – кто-то сердце влажное берет
И пальцами студеными сжимает... 

 

...А иногда совсем наоборот – 

Десяток слов, нелепый оборот!

 

ГОЛОСА ТИШИНЫ 

Если искать и верить, то изредка случаются нечаянные радости. Я открыл эту истину пяти лет от роду. Вернее, отрыл ее, выковырял палочкой в пустынном уфимском дворе, под стеной мрачного многоэтажного дома.  Не знаю, чем привлекло мое внимание чахлое растеньице, но, когда я разворошил цементную пыль и осколки стекла, в руке моей оказалась... небольшая желто-зеленая репка! 

II 

Таврида. Крым сорок четвертого - опаленный, безлюдный. Выслали татар, и теперь мы живем в Каябашном переулке. Пачку фотографий - улыбчивые смуглые девушки - я нащупал в ковровой подушке на диване. Забытые ослики вопят по ночам в глубине извилистых двориков.  

...Как хорошо, что уцелел 

кривой татарский переулок, 

а белый камень так же гулок - 

не потемнел, не отсырел. 

И те же ставни изнутри - 

сухие голубые створки. 

Ну что же - попляши в восторге 

и слезы детские утри...  

Но это напишется много позже...  В Салгире, почти пересыхающем летом, голубые маринки, маленькие сомики, которых можно колоть вилкой, если осторожно поднимать осклизлые камни. Обрывистые скалы. Собачья балка на окраине Симферополя, где на курганах хорошо варить пшенку – недозрелые початки кукурузы. Потом археологи отроют тут Неаполис-Скифский, а в нашем кургане - знать бы тогда! - обнаружат гробницу скифского царя. На каникулы меня увозят в Алушту, к бабе Наде, грузной и горбоносой получерногорке-полуукраинке: прадед Иван Никифорович Тучан – родом из Дубровника, прабабка - Мотя Наливайко. Бабушкин дом из дикого камня стоит высоко над морем под двумя кедрами. Еще выше кучерявятся цепкие заросли кизила, граба, ожины, а над ними - голый растресканный камень коры Кастель. Там, говорят, живет питон, сбежавший из зоопарка. По одичавшему винограднику, где сохнут забытые грозди муската, рыщут дикие кролики. Семейное предание гласит, что дикими кролики были не всегда, а, напротив, сидели некогда в клетке, и ухаживал за ними мой дядя - Михал Михалыч. Но М. М. был тогда еще мальчиком, а тут как раз к берегу подошла султанка-барабулька... Словом, когда мой дед - тоже Михал Михалыч Степанов, бывший офицер императорского флота, а потом известный крымский маринист и главный художник Никитского ботанического сада, - случайно обнаружил бедных животных, были они при последнем издыхании. Разгневанный дедушка высыпал кроличьи мощи в кусты, выпорол М. М.-младшего и, само собой, позабыл об этой истории. Но кролики не дремали. И по прошествии лет в предгорья Кастель-горы алуштинцы стали ходить на охоту. Помнится, и отчима моего, приехавшего с фронта, бабушка пыталась натравить на диких кроликов, которые еще недавно были домашними и одичали, сами понимаете, не от хорошей жизни. Георгий Петрович честно ходил по винограднику с пистолетом ТТ наизготовку и даже - ту-дук! ту-дук! - шмалял в кого-то, но, кажется, не попал. К морю, где закидушку сильно дергает горбоносая розово-перламутровая барабулька, надо долго спускаться по остаткам разбитой дороги, по едва приметным тропкам, по колючему раскаленному шиферу, режущему пятки. Потом - отвесная лестница, прохладные ступени - руины дачи Зинаиды Гиппиус. И вот он, Рабочий Уголок - пустынные галечные пляжи, медузы, сохнущие у кромки прибоя. Голубовские камни, которые вовсе не камни, а скалы, торчат неподалеку, окруженные зеленоватой водой. ...А еще была голубая изабелла, пыльные кисти которой одуряющее пахли, тихо вялились на зное, свисая с деревьев вдоль дорог. Разлапистые смоковницы. Миндаль - сладкий и горький. Шелковицы: белая – с парфюмерно-приторным вкусом, красная - кисло-сладкая, скоро набивающая оскомину. И полозы-желтопузики, которых было интересно швырять из кустов, набрасывать с высоких парапетов Рабочего на обнаженные плечи визгливых дачниц. Впрочем, это было уже позже, когда я подрос, а на пепелищах вымахала серебристая полынь. Пустое побережье мало-помалу заполнилось пришлым людом, и запыхтели-задышали в мягкой черноте цикадных ночей духовики на танцверандах. Именно тогда и случилась малость, к которой я так долго и путано приближаюсь. ...Старый серпантин битой-разбитой, перекособоченной оползнями дороги на Ялту петлял под Кастелью в непролазной грабово-кизиловой чащобе. Не помню, куда брел и чего мне вздумалось сойти с пути и напрямки, сквозь цепкие заросли, направиться к морю, туда, где далеко внизу угадывалась следующая петля выщербленной дороги. Довольно долго я спускался по крутизне, придерживаясь за ветки, пока не выкатился на малую плоскость, полянку, поросшую чертополохом и мелким кустарником. Кривая груша - редкие, но крупные, зеленоватые еще плоды, старый дуплистый абрикос, иссохшие сливовые деревья. Гранатовый куст - обломанные ветви. Одичавшая лоза... То ли здесь некогда стоял дом, да не осталось следа, то ли это укрывище крымчака, то ли татарин, по обычаю здешних татар, разбил сад в стороне от жилища, в горах. И опять густые заросли склона. Ни тропки, ни намека на человечий след. За очередным кизиловым кустом я крепко ушибаю коленку и неожиданно вижу дощатую скамеечку, некогда крашенную зеленью. Пятачок ровной земли, на которой она стоит, - метр на метр, не более. Перед лавочкой врыт в каменистую землю большой чугунный котел, живчик родника шевелит соринки на дне дырявого казана, тонкая струйка переливается через край и уходит к далекому морю, а в котле, насквозь просвеченном августовским солнцем, шевелят плавниками две красные, две золотые рыбки! 

III 

А вот и другая столица моего отрочества - самый красивый из встреченных мною прежде городов - полуразрушенный Гомель. Стоило по мосту перейти на другой берег широкого Сужа, текущего в белых песчаных берегах, и вскоре тебя скрывал разогретый солнцем, пахнущий плавленой смолкой сосновый подрост. Но все же настоящие грибы - не маслята, а белые – встречались подальше, в старом бору. Понизу сосновые стволы укрывал разросшийся орешник. Я продирался сквозь заросли, и пушистые листья лещины щекотали разгоряченное лицо. ...Крупное розовое яблоко, пронизанное косым лучом, светилось передо мною. Совсем близко, на уровне глаз. Я тотчас сорвал его, с хрустом надкусил, мигом сгрыз, даже вкуса почувствовать не успел. Только потом разглядел, нащупал тонюсенький - с карандаш толщиною - стволик. Бог весть как пробившийся к солнцу сквозь орешенную чащобу. Яблоко, столь торопливо проглоченное мною, было единственным. 

IV 

Мне уже четырнадцать. Нос густо усыпали веснушки. И это совсем некстати, потому что ночами мне попеременно снятся то Аля Клубникина, то Наташа Луценко, то Ремма Лашкевич. Снилась еще Лена Гоборева, но последнюю я разлюбил в одночасье, едва разглядел ее в профиль, - профиль мне не понравился. Я - ученик автослесаря в АТП, а также ученик вечерней школы. По многу раз выжимаю левой и правой квадратную чушку весом в двадцать кэгэ. А еще - закаляюсь. Редкие прохожие гомельских улиц шарахаются в стороны, когда уже за полночь я легко и бесшумно проношусь по свежей пороше босиком, в семейных трусах. И все-таки главная страсть - рыбалка. Чудное дело: я родился и первую половину жизни прожил в больших городах, но, сколько себя помню, всегда тянуло меня на реку, в лес. С крутой гомельской кручи открывалась путаница бессчетных стариц на другом - пологом, заливном - берегу. С той же, низинной, стороны в Сож тихо вливалась лесная Ипуть. Какие голавли и лещи живут в темных омутах на излучинах, какие лини взбрыкивают под ногой, если вброд переходишь протоки, поросшие мягкой стелющейся травою! ...Случилось так, что в субботний вечер к переправе я пришел один-одинешенек. С последним паромом достиг противоположного пустынного берега и побрел лугами к Ипуть-реке: не отказываться же от рыбалки, от ночевья у костра из-за того, что не пришел приятель. Конец августа. По ночам уже свежо, но одет я по-летнему: у огня и холод - не холод. У меня спички и нож, закидушки, помятый дюралевый котелок, соль, краюха хлеба. На много верст вокруг - ни души. Луговая пойма, безлесые берега. Только редкие кусты краснотала по песчаным скатам у стариц да одинокие ракиты у речных излук. Быстро смеркалось, окоём обложила сизая темень. В отдалении бесшумно поблескивали дальние зарницы. Но повеяло влажным ветром, ветер усилился, и не успел я еще добраться до омута, до береговой кручи, как по рубахе, по затылку захлопали редкие крупные капли. Черничная туча неотвратимо надвигалась, погромыхивало у меня за спиной все внушительнее, но отступать некуда - в город мне никак не попасть до утра. Я обреченно шагал к Ипуть-реке, хотя уже текло промеж лопаток и в парусиновых туфлях хлюпала вода. Приди я к реке посуху, опереди грозу - и, быть может, мне удалось бы еще собрать охапку сухого плавника, наломать мертвых ракитовых сучьев - затеплить костерок. Впрочем, какой тут огонь! ...Темень меня настигла. Дождь перешел в проливень: падающая вода обступила серой гудящей стеною, рыжая глина берегового откоса текла и вскипала желтыми пузырями. Смирная Ипуть под обрывом скрылась из глаз и гремела, как проходящий состав. Даже крепко зажмурившись я видел синие электрические вспышки, слышал близкие многоступенчатые раскаты. Что тут поделаешь? В ту августовскую ночь меня впервые посетило освободительное чувство безнадежного веселья или веселого отчаяния. Я разулся-разделся и, мельнично размахивая веснушчатыми руками, принялся скакать, плясать, орать и петь, отгоняя остуду и робость, силясь заглушить раскаты грома. Больше ни разу за всю мою долгую кочевую жизнь не попадал я под такой сокрушительный и бесконечный ливень: без продыху, без устали, без перемены хлестало и гремело до самого рассвета. Вконец обезголосевший, много раз прокрутивший весь свой репертуар, я уже не пел, не декламировал Синих гусар и Думу про Опанаса, а что-то нечленораздельное: ох!, ух!, эх!, ых!, на!, ху!, ха! - хрипло выкрикивал в ночь, непрестанно махал одеревеневшими руками, падал в грязь, кое-как поднимался и опять скакал, скакал на непослушных ногах, чтобы согреться изнутри. Скользил, месил раскисшую глину и старался не сверзиться с кручи. В конце концов, под утро, мне стало просто весело! Я чувствовал - ночь на исходе и все будет как надо. Теперь я плясал и жалел долговязого приятеля Фельку Овчинникова, опоздавшего к переправе. Сипел и хохотал - представлял, как мы на пару пляшем в чем мать родила на обрывистом берегу. ...Наконец все смолкло. Небо очистилось и посветлело - туча перетекла за реку, небесная влага истощилась. Тенькнула синица. Всплеснул голавль под ветлою, с которой еще падали в реку тяжкие светлые капли. Тихо-тихо. Чисто-чисто. Рано-рано. Только краешек неба зарозовел. На донке-закидушке, которую я успел-таки забросить, когда начиналась гроза, серой запятой изогнулся сопливый ерш. Глазки-бусинки у ерша - светло-голубые, стеклянные. Только-только я вытянул донку и застыл над омутом в блаженном оцепении, как из воды вынырнула, глядя прямо на меня мокрыми блестящими глазами, тёмная и круглая усатая голова. В зубах выдры подрагивала белая плотица.