Константин Владимирович Русиневич

В день отдания Пасхи довелось побывать на кладбище в Невзорово. Там было спето последнее в этом году уставное «Христос Воскресе»! В той части кладбища, где служили панихиду, удалось навестить нескольких знакомых. Подумалось, что Невзорово в сущности - продолжение прихода. Могилы дорогих людей - видимые знаки их самих, кресты на могилах - искры церковного собрания, просто мы собираемся в храме, а кто-то «ради благословных вин» (по уважительной причине) остался дома, или уехал, или на работе, или ещё где, а кто-то - на кладбище.

 

Когда-то случайно обратила на себя внимание строка на надгробье незнакомого человека «Я белым журавлём лететь бы мог, выравнивая клин в ряду суровом…», Константин Владимирович Русиневич, Учитель, Солдат, Поэт, 1917– 2004. Теперь при случае заглядываю и к нему. На этот раз на могиле лежала вся размокшая от дождей поэтическая книжка - как своего рода предложение опубликовать её в нашей библиотеке.

 

Дождь

 

Летний дождь упал на город,

Вымыл улицы-

И рад.

Дому каждому

За ворот

Вылил целый водопад.

Я кричу ему:

- Чудак,

Ты пройди над степью

Так!

Соверши благое дело,

Тучу громом теребя.

Степь

Все очи проглядела,

Дожидаючи тебя.

И, как будто по приказу,

Он верхом на ветер сел

И помчался рысью сразу

Вдоль по звонкому шоссе.

Припустился так,

Что жарко

Стало небу и земле.

Только липы горожанки

Долго охали вослед.

 

 

 

Константин Русиневич

 

СЛЕДЫ СУДЬБЫ

избранные стихи

 

 

ЧЕТЫРЕ СВЕЧИ

Три свечи моей жизни сгорели

Ярко-ярко и дымно-дымно.

От четвертой остался огарок:

Четвертиночка-золотинка.

Я ведь знаю — пятой не будет.

Оттого-то ей, ненаглядной,

Я шепчу свое заклинание:

"Ты гори-гори.

Да не шибко.

Тонким пламенем

Ровно-ровно".

Мне ведь многое надобно сделать.

А задумки — высотой с гору.

Глубиной — с океан-море.

Оттого я четвертой свечке

Все шепчу свое заклинание:

"Ты гори-гори.

Да не шибко.

Тонким пламенем

Ровно-ровно".

 

 

КРОВНОЕ БРАТСТВО

 

ФРОНТОВОЕ

 

Солнце крутит ус, на фронте тихо,

Шмель жужжит над сочною травой...

Вдруг пошла плясать неразбериха

Вдоль и поперек передовой.

 

Бруствер словно топором изрублен,

У солдата разорвало бок.

И его запекшиеся губы

Тянутся ко мне: "Спаси, браток".

Эх, бинты рубинового цвета...

Танки! Комиссар кричит: "Не трусь!"

Я впервые в то лихое лето

Осознал, как ненаглядна Русь.

 

И запал мне в сердце до конца

Злобный танец гари и свинца.

 

 

САНЯ

 

Хоть в те жестокие года

Гуляла смерть не за горою,

Ходил я гоголем тогда

Перед глазастой медсестрою.

 

Была траншея мне избой

И в ней укрытие крылечком.

И завивались над губой

Усы задорные колечком.

 

В огне, бывало, тонет мир,

А мне она промолвит с лаской:

"Держись смелее, командир", —

И, словно нет той свистопляски.

 

Какие нежные черты!

Какие милые привычки!

Считал я чудом красоты

Из-под пилотки две косички.

 

А полюбился ей сержант

Из нашей полковой разведки.

Лицом красив и с виду франт,

Но и отчаянности редкой.

 

Он четверых в густом дыму

Сразил и рухнул с ними рядом.

И Саня бросилась к нему,

Да всех накрыл разрыв снаряда.

 

И больше нет её красы.

Я в это утро... сбрил усы.

 

И покатились колесом

Сражений гулкие раскаты.

И стало мне не до усов.

И не бывал с тех пор усатым.

 

АНГЕЛ СМЕРТИ

 

Надо мной ангел смерти летал.

Оперением чёрным блистая.

И свистел раскаленный металл.

Только мимо, как волк, завывая.

 

Сколько сделал кругов надо мной,

Не считал. Не до этого было.

Чуть о бруствер меня не убило

Налетевшей волною взрывной.

 

Клубы пыли. Окопа излом.

Так и рвутся снаряд за снарядом.

Черный ангел, махая крылом.

Опустился и встал со мной рядом.

 

К моему прикоснулся плечу.

Оглядел меня взором усталым

И промолвил: "Потом прилечу..."

Но, когда прилетит, не сказал он.

 

ЛИСИЦА

 

Рассказ снайпера

 

В засаде был я. Начинался день.

Вдали, где цвел терновник цветом белым,

Маскировался под облезлый пень

Эсэсовец с оптическим прицелом.

 

Я это знал. Угадывал чутьем.

Там свил фашист себе "гнездо кукушки".

На целый фронт остались мы вдвоем:

Я у него, он у меня на мушке.

 

И вот смотрю: с той вражьей стороны,

Из-за кустов, где птицы пели звонко,

Спасая от железных лап войны,

Лисица-мать несет в зубах лисёнка.

 

У пня остановилась начеку.

Слежу за ней, чуть влево отклонился —

И кстати: пулей обожгло щеку.

И тут фашист за промах поплатился!

 

А солнце осветило весь лесок,

Кукушка мне года без счета ладит.

И я сказал: "Нам помирать не срок".

И сделал я зарубку на прикладе.

 

БАНЯ

 

В сизой дымке фронтовая баня...

Сколько раз мечтали мы о ней!

Хижинка в овраге за кустами

С окнами пустыми, без дверей.

 

Бородач с медалью "За отвагу",

Грудь, как бочка, боевая стать,

Банным богом гаркал по оврагу:

"В очерёдку! Не озоровать!"

 

Веничком побаниться неплохо!

В этот день жилось на славу нам...

Пар как пламя белое, и хохот

С шуткою солёной пополам.

 

В редкие затишья после битвы

В долгожданные мгновенья те

Мы ходили, словно на молитву,

В баню приобщиться к чистоте,

 

Приобщиться к белизне телесной,

Пропитаться свежестью насквозь...

Хоть воде в котле кипящем тесно,

Всё же, банщик, хворосту подбрось!

 

 

ГОЛУБОЙ БЕРЕТ

 

Меня осколки жгучие свалили.

Я на сырой земле. Закончен бой.

И черные раскинутые крылья

Затмили тут же небо надо мной,

 

Ни проблеска. И в пушечном раскате

Снаряды ухали: "Беда! Беда!.."

Я в госпитале. В крошечной палате.

Смотрели стёкла тускло, как слюда.

 

Безмолвно жизнь мой остров покидала,

Не зажигая в темноте огня.

Пропахшее лекарством одеяло,

Пропитанная хлоркой простыня.

 

Матрас, как жесть, и я, костей и кожи

Старательно залатанный мешок.

И всё уверенней одно и то же

Врачи произносили слово "Шок".

 

И вот когда уже на этом свете

Я кончить должен был свои дела,

Открылась дверь, и в голубом берете

В мою палату девушка вошла.

 

Она ко мне порывисто склонилась

И обняла, нежна и горяча.

И кудри ласково коснулись мне плеча,

Каких и чувствовать еще не доводилось.

 

Не помню, что тогда она шептала

Но вдруг поверил я своей судьбе...

Проснулся утром, сбросил одеяло

И доктора потребовал к себе.

 

Сестра стакан гранёный уронила.

И врач, её тихонько отстраня,

Проговорил: "То сновиденье было".

Но без него бы не было меня.

 

 

КРОВНОЕ БРАТСТВО

 

А я уже однажды умирал

В палате, в госпитале фронтовом.

Ночь. Свет коптилки трепетен и мал

И в горле, как удушье, хлороформ.

Жизнь уходила вспышками костра.

Навечно уходила. И майор,

Лежавший рядом, вдруг вскочил: "Сестра!"

И закричал встревоженно в упор:

"Сестра, врача! Немедленно врача!.."

Глаза в тумане. Шепот докторов.

И, как сквозь сон. я слышу: горяча,

Вливается в меня толчками кровь.

Где тот майор, сестра, врачи? Как знать.

Но мне ту ночь до смерти вспоминать.

 

 

ГЛОТОК ВОДЫ

 

Ему сжигала жажда рот

И мысль туманила, и взгляд.

Осколком раненый в живот.

Метался в пламени солдат.

 

Лицом уставясь в потолок:

"Воды! - он умолял - Воды!"

Да пострашней любой беды

Для парня был воды глоток.

 

Он мучился, а я молчал.

Сквозь зубы сам стонал не раз.

И снова зубы я сжимал,

Чтоб этот стон во мне погас.

 

И как случилось, не пойму

Кто кружку раненому дал?

Он думал, повезло ему!

От радости чуть не кричал.

 

Один глоток! Что? Пустяки!

Вода у рта. Дрожит рука...

Но выбил кружку из руки

Я резким взмахом кулака.

 

Я помню этот волчий взгляд:

Темней свинца, острей ножа...

А через день сказал он: "Брат,

Прости", и руку мне пожал.

 

 

ПОЛИТРУК

 

Я в двадцать пять, казалось, кончил жить.

Лежал, как пласт, на госпитальной койке.

И как мне было тут не затужить,

Когда шагнуть, хоть будь ты триждыстойким,

Как требуется больше не дано.

Шабаш всему... Ни друга, ни подружки...

Сестра с коляской: "Поплывем в кино?"

А мне - не оторваться от подушки.

И я - бранюсь... Ах, как бранился я!

Качала головой сестра сурово.

И политрук, душевность затая,

Так на меня глядел, не говоря ни слова,

Что я смолкал. И мне со всех сторон

Свое участье раненые слали.

А через месяц он, уйдя на фронт.

Сказал: "Да, мы с тобою не из стали.

Но помни - твердых уважает жизнь.

Мне будет в помощь там твоя отвага

И несгибаемость. За них держись!

Ну, протяни мне руку, бедолага!"

 

ХОДЬБА

Вы думаете - встал я и пошел?

Какое там! Мне страшно и поведать,

Как уцепился я тогда та стол, —

Не оторвать! И то была - победа.

 

Потом я уцепился... за зарю.

И вот — хожу. Но, что ходьба мне стоит,

Я никому про то не говорю

И жизнь свою встречаю только стоя.

 

 

ИВАН

Рассказ лейтенанта

 

Каталось, треснул мир от перегрузки,

Земля, казалось, встала на дыбы,

Когда мы в город с именем нерусским

Вошли чуть свет под бешенство пальбы.

 

Над крышами в дыму багровом пламя.

Вдоль улицы стреляют - не пройдешь.

И капитан с припухшими глазами

Хрипит: "Не лезь, под пули, молодежь!"

 

Идем в обход сквозь этот грохот гулкий,

Сержант и я, ругательства крича.

А поперек глухого переулка -

Гора из рваных труб и кирпича.

 

"Сергей, во двор!" А двор подобен срубу.

В квартиру дверь полуоткрыта. Стон.

Сергей - туда. Я слышу: "Эй, голуба..." —

И смолк, как будто поперхнулся он.

 

Вхожу в квартиру. Немка на кровати.

Лицо больничной бледности под стать.

"Ну, лейтенант, - сказал Сергей, - мы кстати.

Сейчас младенца будем принимать".

 

Открыл баклажку: "Подставляйте руки".

И стал мне водку на ладони лить.

А я такой не проходил науки.

Но что поделать? Так тому и быть.

 

Раздался крик пронзительный и звонкий.

Сержант расцвел: "Вот что мальчуган!"

Я завернул младенца в две пеленки

И немке протянул его: "Иван.

 

Вашнюша. Ва-ня..." Пушки били громко.

Бой разгорался яростен и крут.

И женщина, прижав к себе ребенка,

Сквозь боль и страх проговорила: "Гут".

 

Мы тихо вышли. Багровели тучи,

Палил по ним как будто огнемёт...

Я часто вспоминаю этот случай

И думаю: "Как там Иван живёт?"

 

 

КОМБАТ

 

Я с утра опять немного

Загрустил о прошлых днях.

Вновь мерещится дорога,

Хлебный пепел на полях.

 

Фронтовые наши были.

Мне чуть помнится уже,

Как портянки мы сушили

У печурки в блиндаже.

 

Руки грел комбат с мороза.

По-крестьянски снегу рад.

Председателем колхоза

Был на Бряншине комбат.

 

Мир беды кровавой полон.

Даль подёрнута свинцом.

В контратаку нас повел он

И упал... вперёд лицом.

 

Лишь представлю эту битву,

Тут и боль стеснит мне грудь.

И шепчу я, как молитву:

"О комбате не забудь".

 

 

ЭПИЗОД

 

В. Атаманюку,

участнику войны, ветерану Донского кавалерийского корпуса

 

Я с Василием к сторожке лесника

Тропинкой, скрытой в пышных вербах, вышел.

А зелень и густа, и высока,

Под птичий гвалт склоняется над крышей.

 

К крыльцу привязан ярко-рыжий конь

По щиколотку белой масти ноги.

Вскочи в седло и бешеный огонь

Взметнется красным вихрем вдоль дороги.

 

Василь заволновался: "Это да-а.

Здесь и Буденный не прошел бы мимо".

Заулыбался так неудержимо,

Как он не улыбался никогда.

 

Нежданно с грустью глянул на меня

Печаль и боль в одно соединя.

Как бы от сердца оторвав, сказал:

"Я в конном корпусе войну провоевал.

 

Красавец этот... на Серка похож,

Прошёл я с ним немало троп-дорожек.

С того и бросило меня, как видишь, в дрожь.

Как будто он передо мною ожил.

 

Послушай-ка, что вспомнил невзначай".

И, щурясь, подбирать стал к слову слово:

"Мы подошли к Дунаю, а Дунай

Не голубой, а весь как бы свинцовый.

 

Стояла осень поздняя. Полку

Полюбоваться б, да уж где там в спешке.

Приказ - вперед! И целый полк в реку.

"Ну, - говорю, - давай, Серко, не мешкай.

 

У нас с тобой задание одно".

И вдруг - разрывы! Страшны эти штуки.

Серко пошел в один момент - на дно.

А я, барахтаясь, выбрасывая руки,

 

В одежде плыл. Уже решил: "Капут!"

Вода кипит. И не спасти бы душу,

Да я за стремя ухватился тут

И чей-то вытащил меня гнедой на сушу.

 

С ним и - довоевал. Лихой - по мне.

Как и Серко, ласкаешь - хорошеет.

Вот так-то, брат, случилось на войне".

И он коня погладил нежно шею.

 

Медово пахла летняя земля

Под долгий птичий гомон оголтелый.

А конь стоял, подрагивая телом,

И остро глаз косил на Василя.

 

СУДЬБА

 

Я походил бы тоже босиком...

Была война. Ну что ж, не обессудьте.

Кто ж виноват, что та зима снежком

Солдатские припорошила судьбы,

Что в память врезаны и фронтовые дни,

И опалённые родной Отчизны дали?...

Моя судьба окопам тем сродни,

Которые сегодня запахали.

 

***

 

Был ли я иль вовсе не был,

Скажет с грозной тучей небо,

Что тогда, в июльский зной

Грохотало надо мной,

Когда лезли танки скопом

Все -

Перед моим окопом.

Может, я - совсем не я,

А Иван

Или Никита?

Нас ведь бито-перебито -

В миллион штыков семья.

Я без них себя не мыслю.

Я ведь помню: тучи висли

В тыщу молний надо мной.

В тот громокипящий зной

Всматриваюсь, затая

Дух,

И всё же это -

Я...

 

 

***

 

На войне всегда, как на войне,

Всякое, как говорят, бывало.

Пушки били все, как есть, по мне,

А одна, проклятая, попала.

 

Пули тоже метили в меня.

Все в меня, как в яблочко, не мимо.

Но сумел уйти я невредимым

Из-под их прицельного огня.

 

А вот пушка...Всё же выжил я,

Боль свою как можно глубже пряча.

Горло затянула, как петля,

Непосильно трудная задача.

 

Жить-то, жить-то как отныне мне?

В чём искать надёжную опору?

Может, утопить себя в вине,

Может, как сурку, забиться в нору.

 

Запропал бы в буреломах я.

Но, мои все беды подытожив,

Справа встала Родина моя,

Слева - друг. А что ещё дороже?

 

СОЛДАТСКОЕ СЛОВО

 

Свинцовая погода,

Которой нет конца...

Я воевал два года,

Избегнув три кольца.

 

Подумаешь - два года.

Я сорок с лишним лет

Живу под мирным сводом,

А мира в мире нет.

 

И сердце те два года

Сверлят. Не скажешь: "Стоп!..

Свинцовая погода,

Искромсанный окоп..."

Куда их деть - не знаю.

Забыть бы, да... едва ль.

И даже солнце мая

Не скрасит ту печаль.

 

Страшнее те два года

Становятся втройне...

И нынче та погода

Ломает кости мне.

 

 

ЗА ЛЮБОВЬ

фронтовой сюжет

 

Мы за столом. Друзья фронтовики.

Воспоминания. Морщины, как овраги.

Один из нас, отпив глоточек влаги

Спиртной, как вдаль взглянул из-под руки.

 

Как будто в поезд сел. Прощай, вокзал.

И поездом умчал в ту даль он скорым,

И, заглянув в себя с глухим укором,

И, сбросив словно бы пуды, сказал:

 

Признаться, губы на замок полегче, но

Сдержать в секрете эту скорбь не в силе.

И до сих пор мне, как во мгле, темно.

Эх, как друг друга мы тогда любили.

 

Она клялась: "Я буду ждать!" Война

Нас разлучила. Черное ненастье.

В чужих руках родная сторона

И где-то там мое горюет счастье.

 

Два треугольника в петлицах у меня

Задымлены под визготню картечи.

И в диком сумасшествии огня

Еще да ой как думалось о встрече.        

 

Возможно, кто-то и пожмет плечом,

И не поверит в тяжкий случай кто-то.

Но кто ответит: "Лиха фунт почем?"

И не такое видела пехота.

 

Под городом гремел передний край.

Я попросил разведчика Романа:

"Пойдешь туда, дружище, разузнай.

Вот адрес, фото. Веришь, в сердце рана"

 

Мы свиделись на третьи сутки. В нём

Кипела желчь. Сержант промолвил хмуро:

"Браток, она... сошлась с офицерьём

Гестаповским. Предательница. Шкура.

 

Забудь о ней, из-за нее бойца

Мы потеряли". В стылой тьме рассвета

Суровость жесткая Романова лица

Безжалостно подчеркивала это.

 

Но согласиться я никак не мог.

Не может быть того. Не может.

В тот мрачный день страданий и тревог

Сомнение, казалось, душу сгложет.

 

И фронтовик, потупясь, замолчал.

Сидел, как туча, не спеша с рассказом.

И вдруг, как взрыв, и злоба, и печаль

В тяжелом взгляде полыхнули разом:

 

— Мороз, как пламя, и в разведке... я.

И лютая позёмка нам в придачу.

Двор. Люк прикрытый. Старая скамья.

Жизнь, подари-ка, милая, удачу!

 

Крадучись, заглянул в окно. Видна

Гостиная. На кожаном диване

Майор в крестах и за столом... она

Моя отрада... с синими глазами.

 

И облегал её красивый стан

Заморский свитер цвета голубого.

Сомнение, как яд, застлал туман,

Что вымолвить не в силах был и слово.

 

О, дьявол, — фрицы! "Эй, ребята, — в люк".

До полночи безмолвно просидели.

Ты прав, Роман, любви моей — каюк.

Так бей же в грудь безумный свист метели.

 

Я словно прожил за ночь тыщу лет.

Живого места даже не осталось.

И — порешил: ей оправданья нет.

И, как окурок, растоптал я жалость.

 

Бесшумно выбрались. Чуть заскрипела дверь

И... вышла. Боже! Сердце застучало.

Меня узнав, ко мне рванулась. Что теперь?

Она: "Ни звука. Выслушай сначала.

 

Я — ваша. Я —разведчица. Верна

Тебе. Минутку. Возвращусь я... быстро".

Произнесла, как будто грянул выстрел.

И вся, как точно истины полна.

 

И упорхнула в тот же миг, как птица.

И вот опять она. В руке пакет:

"Доставьте в штаб. Люблю".

И — застлан след

Поземкой.

Вновь пришлось нам разлучиться.

 

И уж... навечно.

Выл:

"Любовь, прости..."

И снег метель у ног моих простерла.

И не успел я дух перевести,

Как боль мое смертельно сжало горло.

 

Ох, до чего ж та боль кружила кровь

Под грохот неудержный кононады.

Осколком искореженным снаряда

Я на Рейхстаге выбил "ЗА ЛЮБОВЬ"

 

Да... за любовь.

Как видно, никогда

Не позабыться в этом сложном быте.

И только резче в памяти года

Вычерчивают горечь тех событий.

 

А та любовь в сумятице огня

Погибла, знать, испепелив меня...

Он сдвинул брови и ладони сжал,

И взгляд его остер был, как кинжал.

 

Мы приумолкли. Каждый о своём

Помыслил.

И о времени том, дальнем.

Над крышей в барабан ударил гром

И отозвался в нас рожком сигнальным.

 

 

* * *

Подвыпил фронтовик. Руками машет.

Собрал кружок таких же, как и он.

- Вот было дело! На высотку нашу

Вражины навалились с трех сторон.

 

Из автомата я с десяток срезал.

А их — тьма-тьмущая. И закипело тут.

Ко мне рванулся рыжий, весь в железках.

Я — хвать его, и рыжему — капут.

 

За ним чернявый — тощий коротышка.

Я коротышке в нос — кулак, что было сил.

А он — зубами хрясь: и — палец откусил.

Но и тому была мгновенно крышка.

 

— Постой, — дохнул усач ему в лицо, —

Надысь ты говорил, что палец тяпнул рыжий.

И — грохнул смех. Свалилась кошка с крыши

И, ошалев, шмыгнула под крыльцо.

 

А фронтовик, щекой склонясь к плечу,

Скосил глаза, прислушиваясь к смеху:

— Надысь? Так то ж - надысь!.. - И - на потеху

В багровый лоб щелчка дал усачу.

 

 

 

* * *

 

В том, что я устал, не признаюсь.

По манере воинской, бодрюсь.

При любой невзгоде я, как штык.

Вешать нос я с фронта не привык.

 

Мчались тучи надо мной галопом.

Смерть с косой торчала над окопом.

С нею на войне я был на "ты".

Закалился аж до черноты.

Кожа в черноте, и сердце — тоже.

Не отмыться, не очиститься никак.

Это все на страшный сон похоже.

На душе подчас и нынче — мрак.

Но всю жизнь, не подчиняясь мраку,

Я иду на этот мрак в атаку.

 

 

БАЛЛАДА О СОСЕДЕ

 

Церквушка ни к чему уж не годна.

И колокольни даже нет в помине.

Лишь в общих очертаниях она

Мне о духовной говорит святыне.

 

Я на своем веку еще застал

Замшелый бас, рокочущий с амвона.

Взирал мальчишкой бойким на Христа

Под всплески колокольного трезвона.

 

И думал я все чаще с каждым днём:

"Как умещается Христова скорбь в иконе?"

Мне почему-то представлялся в нём

Сосед наш, живописец измождённый.

 

Дырявый фартук краской испещрён.

И на щеках такой же краски блики.

Особенно в часы работы он

Был схож с Христом своим церковным ликом.

 

Бывало, пальцем подзовет тогда  

И даст конфету в простенькой обертке,

И просияет: "Что ж, туда-сюда,

Играй, покуда молодой и верткий".

 

И, подбородок подперев рукой,

Умолкнет, - не умел бывать речистым.

А по лицу бунтарский непокой

Румянцем разливается огнистым.

 

Как в дымке годы той поры далёкой,

Но памятны до боли всё равно.

Тот живописец в битве пал жестокой,

Церквушка оттрезвонила давно.

 

И ни к чему, как видно, не годна.

Нет колокольни даже и в помине.

Лишь в общих очертаниях она

Еще напоминает о святыне.

 

 

КРУГЛАЯ МОЛНИЯ

 

Круглая молния. Вот она, вот она.

В фортку распахнутую. В жилье.

Как сатанинским резцом обработана

В розовом цвете окружность её.

 

Обмер, как будто я к полу прикованный.

Глаз мне от молнии не оторвать.

Вот она шкафа коснулась рискованно.

Вот по пути опалила кровать.

 

Полная силы своей электрической.

Чудо. Таинственность. Ворожея.

Будто охваченный сном гипнотическим,

Взглядом за молнией следую я.

 

Вот она тихо втянулась в прихожую.

Чуть покачалась и — в дверь, и — во двор.

И унеслась, ни на что не похожая.

Я же — как в том колдовстве до сих пор.

 

Словно увидел я в ней отраженную

Битву и друга, что, край свой любя,

В поле погиб. И пшеницу сожжённую,

И посреди той пшеницы себя.

 

* * *

 

Подморозились годочки —

Что боишься даже кочки.

Словно камышинка, ломкий:

Смотришь, где постлать соломки.

Коль упасть - так чтоб не больно.

Впрочем, плакаться довольно.

Иль забыл, как ты, бывало,

Тучи злобные встречал,

И какая гарь стояла,

И какой огонь рычал.

Кто б другой залез в нору

Или зайцем под кусточек.

Да про то, я не совру,

Рассказать не хватит строчек.

Взял я бодрости заряд,

Встал над собственной бедою

И шагаю, как солдат,

В мир походкой молодою.

 

* * *

 

Я был когда-то бойким пацаненком

И в озорстве не из последних был.

Моя струна тогда звенела звонко.

Ах, как звучанье детства я любил.

 

А в юности струна звучала грубо —

Гремел войны тяжеловесный гром.

И звали духовых оркестров грубы

Вставать на битву за родимый дом.

 

Окопы по земле моей ветвились.

Мрачнел блиндаж на краешке земли.

Как в битве мы врагу не покорились?!

Как нежность мы в себе сберечь смогли?!

 

И в памяти звенит струна тревожно

И гром войны опять звучит, грозя...

Уйти из тех окопов — невозможно,

И возвратиться в тот блиндаж — нельзя.

 

 

* * *

Парит свободно в ясном небе птица.

Под ним привольно плещется пшеница.

Тут радоваться б. Но тревожно мне.

Я слышу отзвук фронтового гула.

Нет, вы не очень верьте тишине:

Она однажды так нас обманула.

 

 

БРОНЗОВАЯ ЧАША

 

поэма

 

Передо мной над бронзовою чашей,

Едва-едва колебля пламя, ветер

Рисует, как усердный живописец,

Моих друзей, погибших на войне.

И постамент священного огня,

Как бы лафет отвоевавшей пушки.

Воспоминания, куда от вас мне деться?

Я тронул палку, ту, с которой, видно,

До смерти мне теперь не расставаться

И, ощутив ладонью твердость ручки,

Почувствовал неловкость. Кто-то молча

Со стороны разглядывал меня.

— Простите, — я услышал приглушённый

И хриплый голос. Словно ток ударил

Мне в голову, — таким тот голос был.

Мужчина седовласый на скамейку

Присел со мною рядом и лицом,

Как маска, безресничным и безбровым,

В меня уставился он. Голос, голос,

Чей голос? Нет, мужчина не знаком.

Но голос?! Вы... и проронил чуть слышно

Мою фамилию. Ах, Боже мой, да это ж

Друг молодости — Мишка! (Вместе с ним

Учились в институте, а потом

Нагрянула война и вихрь войны

Нас разметал по фронтовым дорогам).

— Неужто ты? — ликующе я крикнул.

Мы обнялись. И я заметил другу:

— Мне сообщили, что твоей мамаше

Прислали, надо же такое, — похоронку.

Заулыбался грустно он в ответ

И так же грустно бросил: - Ты ведь тоже

В погибших числился. Ты помнишь

Бондаренко, комбата вашего? В краю медвежьем

Мы лес валили с ним. Он в разговоре

Сказал, что видел, как тебя снарядом

На землю шибануло. Сам шинелью

Прикрыл тебя и сам в санбат отправил.

Что жизнь тогда чуть теплилась в тебе.

— В краю медвежьем вместе лес валили?

Его прервал я. Михаил с досадой

Повёл глазами, выдохнув упрямо:

— Об этом — после. Лучше расскажи

Как сам ушел из лап старухи смерти.

И на меня нахлынуло всё то,

Что на душе моей зарубцевалось.

И я неспешно молвил: — Как ушёл?

Да так, что трижды умирал и трижды

Меня спасали в госпитале чудом.

А на четвертый - возразил старухе,

Что с нею мне пока не по пути.

Ну, а комбата я, конечно, помню.

Высокий, статный, как былинный витязь.

Постой, ответь, а почему же он

В краю медвежьем? Он - майор, смельчак...

Все так же бились языки огня,

Выбрасываясь над суровой бронзой.

А Михаил кусал губу, понурясь.

И дергалось то место, где когда-то

Шнуром лежала смоляная бровь.

И — пробасил, как тяжесть скинул с плеч:

— Комбат мне пояснил, — приказ нарушил.

Деревню брать планировалось - в лоб.

А он — в обход. Нарвался на засаду

И положил бойцов Бог знает сколько.

Тут взводный, струсив, драпанул к фашистам.

Тут родственник, как враг, был осужден.

Такая каша и... не расхлебал.

 

Я выслушал его и, помолчав, спросил:

— А что с тобой случилось на войне?

И взгляды наши, встретившись, застыли.

Лицо его густым покрылось мраком, —

Не передать. Лицо в багровых пятнах

И в узел стянутое. Будто бы хотел

Воспоминание навечно зачеркнуть.

Провел он пальцами по редким кудрям

И глухо произнес, и как-то — жёстко:

— Ты — фронтовик и, очевидно, знаешь.

Враг в наступление рванет, а нам — приказ

Остановить врага и уничтожить...

Я был танкистом, командиром танка.

И вижу, как сейчас, рассвет промозглый.

Мы — на передний край и в контратаку.

Что разразилось здесь? — Столпотворенье!

Почти что с ходу три — ого! громады

Подмяли, налетели на снаряд

И - вспыхнули, как вспыхивает факел.

Очнулся, забинтованным, как кокон. 

И первое, что я услышал, - слово

"Шляхт", и, как будто тут же в преисподню,

В беспамятство я провалился вновь.

Пришел в себя от боли. Кто-то рану

Мне обрабатывал, шепча по-русски: "Чуть потерпите..."

Понял я — наш доктор. Что это, — Боже, — лазарет для... пленных.

Когда б ни врач, наш врач Иван Петрович,

С тобой бы я теперь не говорил.

Лопатой бородище и... очки, —

Крутой на вид. Но сердце... Видно, в сердце

Вместились скорбь за родину (он часто

Стоял над нами и душа, как словно

Слезами наполнялась до краев),

И — ненависть к врагу. Её хранил,

Как в тайнике. Осознавал — не время

Ему её высказывать. Но в нас

Вливал её по капле, как лекарство.

Спасая мне лицо, он убеждал,

Что я отчизне — нужен! Нужен!!

Нужен!!! Потом поближе зеркало поднес:      -

"Не падай духом, братец. Знай, таким

Стране своей ты стал еще дороже".

Во мне он волю укреплял. А я

Себя убить почти готовый, к черту

Послав его, в обиде выл, как волк.

И все ж... одумался. Ведь рано или поздно

Свое лицо я всё равно б увидел.

Таким, как есть. И руки протянув

К нему, как сын, его обнял я крепко.

Меня Иван Петрович продержал

Недолго, но забыть едва ль смогу

Его душевность. И со мной прощаясь.

Напутствие отцовское сказал:

"Отчизна ждет тебя и на рожон

Не лезь, а постарайся все-таки... бежать.

Будь умницей, дружище. Ну, - удачи!"

Похлопал по плечу... и часом позже

Меня, как зверь, концлагерь проглотил.

 

Весенней, поздней и дождливой ночью

Нас четверо, под проволокой ход

Проделав, выбрались за лагерь проклятущий.

Вначале шли мы вместе. Нет, не шли,

Скорей - скользили глинистой лощиной

Да по оврагу. Лишь один из нас

Знаком был с местностью, и он шагал поспешно

И резко повторял: "За мной... За мной..."

Когда же лес накрыл своею шапкой,

Осталось нас лишь двое, он да я,

А те отстали в темноте кромешной.

Верь иль не верь, а в памяти живет

И до сих пор попутчик горбоносый

С бровями сросшимися. Вроде и не злой,

Но что-то дьявольское в облике сквозило.

"Послушай, парень, — заявлял он мне

Безоговорочно, — взберись-ка на осину

И там — замри. Я за жратвой схожу.

Деревня здесь должна быть где-то близко.

Тебе нельзя. Собак перепугаешь..."

Сквозь заросли, хоть топором руби, густые

Мы, пробираясь, так и не сдружились.

И как-то, почитай, под самый вечер

Мы натолкнулись на свою разведку.

Я командиру всё и объяснил,

Как было. Он тепло кивнул мне, но

Добавил все же: "Ладно. Разберёмся".

И в полночь скрытно перешли мы фронт.

 

Безмолвствовал с минуту, может, больше

И вот... с трудом разжал полоски губ:

— Пять дней меня допрашивал дотошно

Пройдоха следователь. То задаст вопрос.

То так перевернет его, что страшно

Мне сделается. Будто кот свирепый

Передо мною когти он точил.

А я все ждал распоряженья свыше.

Ах, как я ждал... И привели меня

В блиндаж. Я думал, скажут: "Лейтенант,

Все выяснено. Принимайте танк

И беспощадно гитлеровцев бейте".

Но... Это "но" недобро обернулось.

Блиндаж не раем был, а... трибуналом.

Мне пояснили холодно и твердо:

Две пули оставляют в пистолете,

Одну — врагу, другую - для себя.

А раз ты — жив, так значит ты — предатель.

И место для таких — не фронт, а — там,

Где... Михаил, недосказав, неловко

Ладонью чуть прошелся по колену

И судорожно проглотил слюну: .

— Один, я помню, с усиками, тонкий,

Как хлыст, хлестнул пронзительно и властно:

"Я предлагаю — к стенке! Что волынить?"

Да два других замолвили словцо.

И грузный престарелый подполковник,

Меня измерив взором ледяным,

Поднялся и сурово отчеканил:

"Ты в части героически погибший

И награжденный орденом посмертно.

Ты - их герой. И незачем им знать

Тебя — другим. Прощение трудом

Заслужишь у Отчизны - там". И резко

На часового глянул: "Увести".

Под автоматом брел, шатаясь, я,

Как в кандалах, когда мне повстречался

Тот спутник мой, товарищ по несчастью,

Уже в шинели и уже с винтовкой.

Он, выгнув брови, прошипел: "Шпиён!

Кабы я ведал, я б тебя в лесу

Прибил, как гада!" Я смолчал. Мне просто

Сил не хватило выругать его*

Иль оправдаться. Заскрипел зубами

И горько усмехнулся. Бог с тобой.

Теперь уж поздно. Приговор свершился.

 

 

В гремящем замусоленном вагоне,

Валяясь на пропахших потом нарах,

Я сам себе шептал, давясь от злобы:

"Эх, если бы ты знал судьбу мою, о, доктор,

Ты б не внушал, что — нужен... нужен... нужен.

Я лучше б пулю в лоб тогда пустил

В том танке полыхающем, чем нынче

Трястись мне за решеткою, как враг

Народа"... И под грубый лязг колес

Мерещилось, — как будто к изголовью

Чуть слышно подходил Иван Петрович,

Притрагивался и взывал: "Мужайся".

Галлюцинация то или правда, —

Не знаю. Только чувствовал я это.

Сперва везли, а после пешедралом

Тащился по колдобинам таёжным

Все дальше и все глубже в безысходность,

Откуда и не жди возврата... Тяжко

Вздохнул он и глаза поднял на пламя.

 

 

— Да-а, — вырвалось протяжно у него, —

Вот так и очутился на куличках.

Собачий лай, конвой, — лесоповал.

Я в тех местах и встретился с комбатом.

Мы с ним и спали вместе, — нара к наре.

А стынь такая, — лишь волков морозь, —

Полы к утру в бараке индивели.

Таков был дом мой... образцовый дом...

И, словно бы споткнувшись, он запнулся,

Закашлялся, немного подождал

И подчеркнул: — Шагали дни и годы,

Как тени, под один и тот же цвет

Холодный и, как омут, беспросветный...

Однажды утром вызвали в контору

И прямиком немедля сообщили

О реабилитации моей.

Круги передо мною завертелись.

Дыхание во мне перехватило.

И даже ведьма-вьюга за окном,

К стеклу приникнув, будто онемела.

И как-то жутко, как-то странно стало,

Когда я по Хабаровску ходил

Свободно, без конвоя. Обострённо

Во мне тогда проснулось чувство воли.

И лишь одна струна в душе звучала, —

Струна освобожденья от кошмара.

 

Я оглядел его. Он весь лучился.

Тотчас же из кармана пиджака     I

Достал он фотографию. С неё

Смотрела девушка с щеголеватой челкой.

Я девушку узнал, — училась с нами.

И Миша молвил: - Мама сохранила.

Окинул взором фото. Был в печали

Тяжелый взгляд. И карточку усердно

В карман запрятав, тихо проронил:

- Жениться и страдать душою? Время,

Быть может, эту рану и залечит...

И - губы сжал. И гордо, как гранитный,

Он тут же выпрямился. И тогда я в Мише

Увидел лишь одно — неколебимость.

 

 

А ветер дул, усиливаясь. Пламя

Над темной бронзой, словно бы живое,

Металось. И представилось мне — это

О светлом и трагическом России

Рассказывает бронзовая чаша,

Как летописец, клиньями огня.

 

 

Ростов-на-Дону; 1996

 

 

 

Константин Русиневич пришел в поэзию в зрелом возрасте. У него свой почерк, своя манера письма, которые не спутаешь с другими.

Из-под его пера вышли книги "Кизиловый куст", "Семь цветов", "Круглая молния", "Перемены лет", "Восход", "Обоженное сердце". Произведения о суровой войне занимают ведущее место в творчестве поэта. 

 

 

СЛОВО ОБ АВТОРЕ

Константин Русиневич пришел в поэзию к зрелом возрасте. За его плечами большой фронтовой и жизненный опыт. Два ордена "Отечественной войны I степени" украшают грудь поэта-фронтовика. Он входил в литературу без шума и суеты, уверенно и твердо поднимался по ступеням поэтического мастерства. У него свой почерк, своя манера письма, которые не спутаешь с другими.

Я пристально слежу за поэтическим творчеством Константина Русиневича и люблю его стихи, в них ощутима близость к жизни народной, особенно к мужеству воинов, проявленному на фронтах Великой Отечественной войны. Из под его пера вышли книги "Кизиловый куст", "Семь цветов", "Круглая молния", "Перемены лет", "Восход", "Обоженное сердце". Произведения о суровой войне занимают ведущее место в творчестве поэта.

В стихах Константина Русиневича воспевается и красота родной земли и сожаление о несбывшихся надеждах, но отчаяния и безысходности в них нет. Человек и Родина с их заботами - главный источник вдохновения, мужества и силы поэта.

 

Черный скакун ночи.

Белый скакун дня.

Куда это, что есть мочи,

Уносите вы меня?

 

Нынче, а может, позже

Сбросите, жизнь поправ?

Но крепко держу я вожжи,

На руку намотав.

 

Крепко держит вожжи поэт Константин Русиневич, несмотря на свои 80 лет. Убежден, что его стихи найдут своих поклонников.

Павел Рюмин, полковник в отставке, ветеран войны и Вооруженных Сил.

 

___________________________________________________________________

 

 

 

 

 

Добавляем несколько материалов о К.В.Русиневиче, который удалось разыскать.

 

 

Русиневич, Константин Владимирович

(р. 29. 09. 1917)

Род. в г. Буйнакск (Дагестан). Окончил ф-т рус. яз. и литературы Дагестанского пед. института ((1940), Буйнакское военно-пехотное училище (1941). Участник Великой Отеч. войны. Работал в армейской газ. "Красное знамя" (1945—47)), учителем в школах ((1948—61), литконсультантом в газетах "Вечерний Ростов" (1961), "Молот" (1962—87).

Печатается как поэт с 1951: альм. "Дон". Автор кн. стихов: Кизиловый куст. Ростов-на-Дону, 1962; Семь цветов. Ростов-на-Дону, 1972; Круглая молния. Ростов-на-Дону, 1978; Перемены лет. М., 1980; Восход. Ростов-на-Дону, 1984; Обожженное сердце. Ростовское изд-во, 1987; Следы судьбы. Ростов-на-Дону, "Танаис", 1996; Иронические причуды. Ростов-на-Дону, "Ирбис", 1998.

Член СП СССР (1979).

Награжден орденами Отеч. войны 1-й степени (1946, 1985), медалями.

Живет в Ростове-на-Дону.

 

Русиневич Константин Владимирович
Член Союза писателей СССР, России с 1979 года, поэт. Умер в 2004 году.

 

Родился 29 сентября 1917 года в Буйнакске (Дагестан).
Окончив в 1940 г. Дагестанский пединститут (факультет русского языка и литературы), работал в школе.
В 1941 г. – курсант Буйнакского военно-пехотного училища.
С 1942г. К. В. Русиневич на Южном, а затем на Брянском фронте. С тяжелым ранением молодой лейтенант попадает в госпиталь и покидает его в 1944 г. без обеих ног.
С 1945 г. живет в Ростове. В 1945-1947 гг. – работник отдела писем и литконсультант в армейской газете «Красное знамя», а в 1948 г. возвращается к профессии учителя. Все это время он пишет стихи.
В 1961 г. приглашен на должность литконсультанта в газету «Вечерний Ростов». С 1962 по 1987г. – литконсультант областной газеты «Молот»
Константин Русиневич – автор семи поэтических сборников, изданных в Москве и Ростове-на-Дону: «Кизиловый куст», «Семь цветов», «Круглая молния», «Перемены лет», «Восход», «Обожженное сердце», «Следы судьбы».
За мужество, проявленное в боях, награжден орденами и медалями СССР.

 

 

Мне пуля сердце обожгла…

Проходят годы, десятилетия, но стихи, написанные поэтами-фронтовиками о Великой Отечественной войне, всегда волнуют читателей.

Я знаю такого поэта. Он из станицы Кущевской. Это Константин Русиневич. В начале 1942 года 17-летним пареньком он был направлен на Южный фронт, где часто читал стихи бойцам и командирам Красной Армии. Воевал на Кубани, на Кавказе, а потом на Брянском фронте. В конце июля 1942 года, находясь на передовой, получил тяжелое осколочное ранение в обе ноги, стал инвалидом первой группы. Оставшись без обеих ног, он был демобилизован из армии. Константин Русиневич воевал недолго, но того, что он пережил за короткий отрезок времени, хватило на всю оставшуюся жизнь…

Я помню, как за мной катился гром,

В те три минуты на мосту горбатом.

Я ноги потерял в 42-м —

Мне б лучше потерять их в 45-м…

Из этих строк понятно, как поэт-фронтовик сожалеет, что не дошел до Берлина, не штурмовал рейхстаг и не прошел победным парадным строем 24 июня 1945 года в Москве. Стихи Константина Русиневича мужественны, правдивы, как и эпиграф к этой книге: «Мне сердце пуля обожгла». Они и сегодня звучат как набат. В них автор клеймит позором американцев и натовских агрессоров, развязавших войну в Югославии, Ираке и против славянских народов Сербии и Югославии, где убивали мирных, ни в чем не повинных людей.

Скоро мы увидим новый сборник стихов Константина Русиневича. В них любовь к Родине, к Вооруженным Силам — защитникам Отечества… Верен себе фронтовик.

Николай БУДЯНСКИЙ.

Полковник в отставке