Елена Игнатова (род. в 1947 г.)

СТРАСТНАЯ НЕДЕЛЯ

В движеньи реки была стройность псалма,
библейских садов шелестение в елях,
в апреле уже забывалась зима,
и теплилась жизнь на вершине холма -
тянулась Страстная неделя.

- Ну что тебе Страсти Христовы, когда
и собственной боли умеешь не слушать?
- Не знаю, откуда мне эта беда -
зловещее солнце и чаша у рта,
и смертное бремя на душу.

- Ну что тебе Страсти Христовы? Смотри:
топочет весна в городском хороводе,
деревья подтаивают изнутри,
под солнцем дымятся теперь пустыри,
движенье в плененной природе. 

- Не знаю, не знаю… Но эти семь дней
мерещилась сердцу больному Голгофа
среди городских раскаленных камней,
и проволока в небе, и солнце над ней.
Пустыня. И горечь. И грохот.

***

СТИХИ О МУЗЫКЕ

1

Зачем свирель доносится в окно?
И разве могут певчие сосуды – 
все дудки, желобки, сверкающие блюда – 
вместить души печальной пение, покуда
ей выздороветь не дано?

О чем свирель у путника поет?
Он покидает дом гостеприимный,
и девушка счастливо и повинно
глядит в глаза, тугие косы вьет,
волну волос деля на половины.

И где свирели место в этот час,
когда луга полны живым кипеньем,
когда душе не занимать терпенья,
и девушка, пьяна лукавым пеньем,
спешит домой, не замечая нас?

2

Итальянец Марчелло, ты сладостным воздухом дышишь,
то биенье воды ключевой, то посвист пастуший услышишь,
то подругу окликнешь, а голос потонет в тумане,
то припомнишь, как ветер гуляет в дырявом кармане.

Как весло на реке, как трава под косой захлебнется, 
тотчас вскрикнет гобой, и валторна ему отзовется,
«Кто полюбит мое почерневшее грубое тело?» -
спросит полночь у сада, и голос ответит: «Марчелло!»

Кто Марчелло полюбит? Чье сердце затронешь, бедняга?
Ты у дома стоишь, но не сделаешь к двери и шага,
то поденщик поет, то красотка крадется от мужа...
Мимо... Мимо... Как больно. И музыка кажется вчуже.

***

И русского стиха прохладный, влажный сруб,
звезда под крышкою чудесного колодца.
Смотри, как плещется, кипит у самых губ
вода бескожая, а в горсти не дается. 

Но если в августе разомкнут небосвод
и мокрой чернотой размыты дали, 
кастальская вода в ключах твоих поет
настоем бедности бессмертной и печали. 

2

Ты увидишь монгола в коровьей одёже до пят
и степных мудрецов, испытавших, горят ли божницы -
отшатнется Рязань, закусив окровавленный плат,
и волчица придет в городище разбитом щениться. 

В чем твое искупленье, земля? И отчизной затем
ты зовешься, что емлешь детей своих кости?
Ты - земля без конца, безобразное месиво тел,
но сияют глаза матерей у тебя на коросте.

И за то, что я тоже паду в этот стонущий прах,
и за то, что с рождения в сердце полынное семя,
дай мне только надежду, прощальную соль на губах,
что не станешь ложиться лицом под татарское стремя!

Что болтаю? Какое мне дело до этих людей?
Отпусти меня, мать, позабудь меня, дай мне укрыться!
Только бы не упасть между этих могильных грудей
и водою подземной во чреве не колотиться.

***

Век можно провести, читая Геродота:
то скифы персов бьют, то персы жгут кого-то,
но выцветает кровь... 
В истории твоей -
оливы шум, крестьянский запах пота.

Мельчает греков грубая семья,
спешит ладья военная в Египет.
Мы горечи чужой не можем выпить, 
нам только имена, как стерни от жнивья,
а посох в те края на камне выбит.

И где она, земля лидийских гордецов,
золотоносных рек и золотых полотен,
где мир в зародыше, где он еще так плотен,
где в небе ходит кровь сожженных городов,
где человек жесток и наг и беззаботен...

* * *
Слепой пастух и каменные овцы.
Дымят овраги, вырытые солнцем,
праматери-земли по ним стекало мле́ко.
Вот наших су́деб край: 
овраги да колодцы,
мочи овечьей стойкое болотце,
солончаки да степь - 
и до скончанья века.
Наверно, души те, что выгнаны из плоти,
здесь коротают век в забвенье и дремоте
до новой бренности, до будущей тюрьмы.
Заквасят молоко для старика слепого,
овечью шерсть прядут. И забывают слово, 
постылый речи плен, в котором вечно мы: 
"Земля, не отнимай моих любимых!
Вода, не отбирай моих любимых!
Пойдет моя душа, растеряна и боса,
туда, где есть подруги ей..."
Спеленут сыр травою,
старик качает мертвой головою,
солончаки в степи - как пыльные колеса.

* * *
Марсия дудкой клянусь, Марсия кожей, 
тою кифарой, что нынче разбита, увы, - 
нет ничего пустотелого слова дороже, 
хвойного звука ручья, вечного шума травы. 

Детская спесь у сатира - мохнатую голову лавром
он увенчал, и свирель, что Афиною гневно
брошена (ибо игра искажает черты богоравных),
он подобрал и дудит. И рожа его вдохновенна.

Что же - не тем ли мы платим: лица искаженьем и цели,
рабством гордыни, клейменьем любви без ответа
за мусикийские игры, за хрипловатые трели
дудки богини, с рожденья подобранной где-то?

И воздает Аполлон - за целую жизнь в перегонку:
мертворожденная кровь стекает сведенною мышцей,
дудка, раздавлена болью, всхрипнет еще еле слышно,
лира звенит из травы - эхо негромко...

В эту судьбу я гляжу и вижу, как каждая капля
крови, упавшей в песок, бормочет и учится пенью,
и повторяется вновь древнее это сраженье -
звуки небес вперемежку с воплями из живодерни,
дудка в горсти у младенца, певчество и нетерпенье.

***

Когда простое “нет”
сгибает пополам,
тогда в упавшей тьме
свет бесполезен нам.
Зачем теперь вдвоем
бывать? Ты мне не брат.
Участие твое
ужаснее стократ.
Не надо, не свети,
сумей остаться тьмой,
сумей свой крест нести,
как мне придется - мой.