Несколько догадок о припеве к девятой песни канона Успения

Совсем недавно мы отпраздновали Успение Пресвятой Богородицы. А тем временем “в интернетах” один очень известный регент и преподаватель задался вопросом: как правильнее петь припев к девятой песни канона праздника? Текст его такой:
А́нгели, успе́ние Пречи́стыя ви́девше, удиви́шася,/ ка́ко Де́ва(я) восхо́дит от земли́ на Не́бо.

Вопрос — о редком слове “Де́вая” (даже лучше написать с ятем: “Дѣ́вая”). В некоторых современных книгах сохранется “-я” на конце, т.е. это слово — прилагательное. А в других стоит просто “Дѣ́ва”, намного более привычное нам существительное.

Не могу сказать, что я знаю ответ, как же правильнее. Однако эта загадка побуждает к очень серьёзным размышлениям…

Начнём с того, что прилагательное “Дѣ́вая” в современных богослужебных книгах встречается очень редко. На память приходят служба Успения (этот самый припев), канон молебный Божией Матери, который мы читаем, готовясь к исповеди и Причастию:

“На́ше спасе́ние я́коже восхотѣ́л еси́, Спáсе, устро́ити, / во утро́бу Дѣ́выя всели́лся еси́, / Ю́же ми́ру предстáтельницу показа́л еси́: / оте́ц на́ших Бо́же, благослове́н еси́.”,

и стихира Страстной Пятницы:

Днесь ви́сит на дре́вѣ, / И́же на вода́х зе́млю повѣ́сивый; / вѣнце́м от те́рния облага́ется, / И́же а́нгелов Царь; / в ло́жную багряни́цу облачи́тся, / одѣва́яй не́бо о́блаки; / зауше́ние прия́т, И́же во Иорда́нѣ свободи́вый Ада́ма; / гвоздьми́ пригвозди́ся Жени́х Церко́вный; / копие́м прободе́ся Сын Дѣ́выя. / Покланя́емся Cтрасте́м Твои́м, Христе́. / Покланя́емся Страсте́м Твои́м, Христе́. / Покланя́емся Cтрасте́м Твои́м, Христе́. / Покажи́ нам и сла́вное Твое́ Воскресе́ние.
(Эта последняя стихира встречается в службе Великой Пятницы два раза, и во многих изданиях Триоди первый раз напечатано “Дѣ́вы”, а второй —  “Дѣ́выя”).

И, кажется, всё. Глобальным цифровым поиском по корпусу православных богослужебных книг, если таковой и существует, я ещё не владею. Но уверен: если найдётся ещё несколько случаев употребления прилагательного “Дѣ́вая”, они останутся единичными.

Возможно, поэтому издатели вместо него и печатают просто “Дѣ́ва” — так понятнее. И слово всем хорошо известно, как церковнославянское, так и русское. Более того: процесс замены “Дѣ́вая” на “Дѣ́ва” начался уже очень давно. В старинных, ещё рукописных книгах оно встречается чаще, чем в печатных — но, с прошествием каждого века, всё меньше и меньше.

Например, в одном Ирмологии XII или XIII века, с крюковыми нотами, который был найден в сербском монастыре Хиландар на Афоне, “Дѣ́вая” встречается не так редко:    

...и да поетъ: радуйся, Прѣблаженая Богородице, Чиста Приснодѣвая...

...Исаиа, ликуй! Дѣвая бо имѣ въ чрѣвѣ и породи Сына Енмануила, Бога же и Человѣка...

…А в книгах XVI века его уже не так просто найти. Впрочем, припев канона Успения в рукописных книгах содержит “Дѣ́вая”:

(Ирмологий Иосифо-Волоцкого монастыря, первая половина XVI в.)

Получается, прилагательное “Дѣ́вая” постепенно, хотя и очень медленно, уходит из церковнославянских книг. Почему это так? Работает ли тут всеобщая тенденция к упрощению традиции, отбрасыванию “лишнего” и “слишком сложного” из наследия Средневековья? Или не только это?

Мне думается, в этом случае всё намного интереснее. “Дѣ́вая” начинают заменять на “Дѣ́ва” задолго до того, как на Русь пришло влияние Нового времени, протестантизма, популяризации и упрощения знания, светского и духовного.

Первая моя догадка — в том, что прилагательное “Дѣ́вая” начало уходить из славянского языка одновременно с принятием славянами христианства. Догадку эту не так легко подтвердить, т.к. и письменность славяне обрели вместе со святым Крещением, а большая часть сохранившихся ранних славянских книг — именно богослужебные.

Вот по древним богослужебным книгам можно провести исследование и проверить, что происходило в первые христианские века славян. На мой взгляд дилетанта, оно может показать, как “Дѣ́вая” встречается всё реже и реже. И, наконец, остаётся только в нескольких самых известных песнопениях, которые традиция сохраняет наиболее бережно. Но делаю я эту догадку, пролистав всего-навсего несколько ирмологиев разных веков из цифрового архива Свято-Троицкой Сергиевой Лавры. Я могу и ошибаться.

Существуют, впрочем, и другие подсказки. Почему прилагательное “Дѣ́вая” может уступать место имени существительному, “Дѣ́ва”? Попробуем заглянуть в этимологический словарь М. Фасмера, что там написано о происхождении слова:
“от праслав. *děva «дева, девушка ← кормящая, способная кормить (грудью)», от кот. в числе прочего произошли: ст.-слав. дѣва (др.-греч. παρθένος), русск. дева, девка, укр. дíвка, белор. дзе́ва, болг. де́ва, сербохорв. дjе̏ва, словенск. dė́va, чешск. děvice, польск. dziewa, в.-луж. dźowka «дочь», н.-луж. źowka — то же. Вместе с дитя, ст.-слав. дѣтѩ от к. *dhē(i̯) «сосать, кормить грудью», т. е. «кормящая (грудью)»; сюда же др.-греч. θῆλυς «женский», лат. fēmina «женщина»; далее, к доить, дою”.

Получается, среди учёных принята версия, что славянское “дѣ́ва” происходит от глагола “доити”, т.е. кормить младенца грудью. Дальше — снова моя догадка, как это слово возникало. От глагола проще и логичнее всего происходит прилагательное, что-нибудь вроде “доевая”… или “дѣ́вая” (ять — очень интересная буква, но о ней — как-нибудь потом). А “дѣ́ва” изначально — краткая форма прилагательного “дѣ́вая”.

Логика здесь примерно та же, что в современном русском слове “взрослый, взрослая”, довольно близком по смыслу. Оно остаётся по форме прилагательным, а очень часто просто им является. Это слово с простым практическим значением: “способный вести самостоятельную жизнь, иметь собственную семью, детей”. Вероятно, и у древних славян слово “дѣ́ва”, “дѣ́вая” было простым признаком возраста: когда ребёнок женского пола вырастает, обретает способность рожать и вскармливать дѣтей — это и есть дѣ́ва. Пора замуж, это главный и основной смысл в древности.

Но христианство говорит о дѣ́встве, о дѣ́вах и Дѣ́ве намного больше. Можно предположить, что понятия о чистоте телесной и душевной, неприкосновенности, сакральность слова в его высшем смысле — влились в славянское слово “дѣ́ва” именно с христианской проповедью. И в первую очередь — через Дѣ́ву Марию.

Это и был тот момент, когда “дѣ́ва(я)” перестало быть прилагательным с простым “отглагольным” смыслом. Оно обрело свою собственную сущность, стало именем существительным, полным духовного значения. А почти везде в богослужебных книгах — практически именем собственным, “Дѣ́ва”. После этого форма прилагательного, “дѣ́вая” уже плохо соответствует новому содержанию, и начинает постепенно уходить. Очень медленно: книжная, и особенно церковная, традиция не допускает резких перемен.

Вернёмся к припеву канона Успения, который наша традиция до сих пор хранит, и слово “Дѣ́вая” оставляет в его древней форме. Посмотрим как он переведён. Перевод его — необычен. В нём нет той “почти-дословности”, которая свойственна большинству церковнославянских текстов, переведённых с греческого.

Греческий текст припева таков:

“Ἄγγελοι τὴν Κοίμησιν τῆς Παρθένου, ὁρῶντες ἐξεπλήττοντο, πῶς ἡ Παρθένος ἀπαίρει, ἀπὸ τῆς γῆς εἰς τὰ ἄνω.”

Если переводить его на современный русский, выйдет как-то так:

“Ангелы, видя Успение Девы, были поражены: как Дева уходит от земли в высоту?” (дословным славянским переводом “εἰς τὰ ἄνω” было бы, скорее всего, “в вышняя” — очевидно, имеются в виду “вышние селения”)

Но церковнославянский текст оказывается иным:

“А́нгели, успе́ние Пречи́стыя ви́девше, удиви́шася, ка́ко Дѣ́вая восхо́дит от земли́ на Не́бо.”

Греческий оригинал содержит два раза одно и то же слово “Дѣ́ва”, “Παρθένος”. Но ранний переводчик на славянский употребляет вместо него два разных прилагательных, “Пречистая” и “Дѣ́вая”. Создаётся впечатление, что существительного просто ещё не было. А одного славянского прилагательного с его тогдашним, ещё не вполне христианским, значением, оказалось недостаточно. И — пришлось обогащать, уточнять смысл. Не просто “Дѣ́вая” (телесно готовая к замужеству, но никогда не знавшая мужа), но и “Пречистая” (выше, чем просто “чистая”).

Интересен выбор и других слов. Греческое “ ἐξεπλήττοντο”, от “ἐκπλήσσω”, “поражать, приводить в смущение, смятение или в изумление, ошеломлять ”, а дословно “выбивать, сбивать” — довльно сильный глагол. Ангелы, получается, испытали как бы удар, шок.

Но для славянского переводчика важнее другое — что это священное, духовное состояние ужаса и удивления. Слово “дивитися”, “диво”, по одной из этимологических версий, связано с такими словами как лит. diẽvas, латышск. dìevs «бог», др.-инд. dēvás «бог», авест. daēva- «демон», др.-исл. tîvar «боги», др.-в.-нем. ziu, лат. deus «бог», dīvus «божественный», греч. δῖος.

То есть, ангелы — сами по себе существа священные и духовные — пребывают в священном ужасе, почти как пред Богом, видя Человека, Женщину, Дѣ́ву, восходящую на Небо (именно Небо — просто направления “ввысь”, “ἄνω”, или понятия “в вышняя” для переводчика недостаточно).

Перевод припева по-новому расставляет акценты — очевидно, так, как было важно донести до славянина тех давних веков, с его тогдашним языком, видением мира духовного и человеческого.

Всё это, как мне кажется, также подтверждает мои догадки о слове “Дѣ́ва(я)”. Трудом переводчиков, молитвенным проникновением в смысл песнопений как проповедников, так и вновь крещённых славян — и обретает оно свой полный смысл. Без которого современное “Дева”, “Дjе̏ва”, “Dziewa” уже немыслимо.

А основу для труда славянских переводчиков заложили века и века древнегреческой культуры. Если попытаться заглянуть в самую глубь истории языков и поискать, что пишут лингвисты об этимологии греческого слова “παρθένος”, мы увидим много общего со славянским словом “дѣ́вая”. Оно тоже имеет такую форму, что может быть как существительным, так и прилагательным. А происходит оно от индоевропейского корня “pstḗn”, который несёт значение “женская грудь” и перешёл во многие языки. Похоже, и слова “пестовать”, “питать”, “пить” лежат где-то рядом. Самый древний и самый практический смысл у “παρθένος” всё тот же — это способность вскормить дитя.

Но очень рано, в первых письменных документах на греческом языке, написанных ещё не алфавитом, а критским линейным письмом Б (оно больше сродни иероглифам, или клинописи), мы уже встречаем слово из слогов “a-te-mi-ti-jo”, в котором угадывается имя богини-девы Артемиды. Страшной и грозной богини-охотницы, которая занимала очень важное место в греческом язычестве. А лишь немногим позднее в истории появляется город Афины, центр культа другой девы-богини, премудрой и строгой Афины Паллады.

И, конечно, слово “ἡ παρθένος” под влиянием почитания двух таких серьёзных богинь быстро становится в первую очередь именем существительным, а то и именованием самой богини… Или посвящённых ей дев. Слово наполняется священным смыслом, обретает особый оттенок чистоты и непорочности (Артемиду называет “чистой”, «Ἄρτεμις ἁγνὴ», уже Гомер в “Одиссее”). Сначала — это чистота ритуальная. А позже, когда почитание языческих богов в Элладе охладевает, зато начинается расцвет античной философии — нравственная.

Промысел Божий так устроил, что и греческая, и славянская культура приняли в себя христианство в наиболее подходящие для этого моменты, и каждая по-своему послужили созиданию православного Предания. К первому веку от Рождества Христова греческий язык был полностью готов к принятию и усвоению Евангелия. Среди многих греческих слов, которые легли в основу богословия, богослужения, прочтения и толкования Писания, “Παρθένος” занимает важное место. Века античной религии, поэзии, музыки, трагедии, скульптуры не прошли зря. Теперь слово “дева” несло в себе и непорочность, и священный страх, телесную и нравственную чистоту… Но уже не было так привязано к языческим богиням, культы которых становились всё более просто обычаем и даже “бизнесом”. Вспомним, как и почему бросились защищать Артемиду от апостолов серебряных дел мастера в Ефесе:

“…некто серебряник, именем Димитрий, делавший серебряные храмы Артемиды и доставлявший художникам немалую прибыль, собрав их и других подобных ремесленников, сказал: друзья! вы знаете, что от этого ремесла зависит благосостояние наше; между тем вы видите и слышите, что не только в Ефесе, но почти во всей Асии этот Павел своими убеждениями совратил немалое число людей, говоря, что делаемые руками человеческими не суть боги. А это нам угрожает тем, что не только ремесло наше придёт в презрение, но и храм великой богини Артемиды ничего не будет значить, и испровергнется величие той, которую почитает вся Асия и вселенная.”
(Деяния Апостолов, гл. 19, ст. 24-27)

Мастера боятся за свой кошелёк… и за свою богиню, что она потеряет значение, что её величие рухнет! Где же тут вера, где могущество богини, где священный страх и подлинное почитание? Люди, стоящие ближе других к одному из главных культов тогдашнего мира, страшатся, что его пустота станет всем известна!

Итак, языческие богини уходят, а слово “παρθένος” остаётся. Остаётся и его глубокий, удивительный, священный и страшный смысл. А ведь уже записано два века назад на греческом языке пророчество Исаии: “се́, Дѣ́ва (ἡ Παρθένος) во чре́вѣ зачне́тъ и роди́тъ Сы́на” (гл. 7, ст. 14). Теперь — мы говорим про середину I века — настало время евангелистам Луке и Матфею написать об исполнении этого пророчества, о рождении Истинного Бога от истинной Дѣ́вы. Теперь смысл греческих слов в Евангелии будет полным и настоящим.

А затем — было Успение Божией Матери, переход Её в небесные обители. И всё более росло молитвенное почитание Её в Церкви, накапливался опыт Её заступничества о верующих перед Сыном. Был III Вселенский Собор, который закрепил на века православное исповедание, что Дѣ́ва Мария родила Бога. Были долгие века византийской истории, взлёты и падения, триумфы и страшные годы, когда только чудесная помощь Богородицы и спасала город Константинополь от очередной осады или приступа врагов, голода, эпидемии.

Спасала Дѣ́ва Мария Царьград и от славянских орд (об одном таком событии мы вспоминаем в субботу Акафиста, а о другом — уже о Русах — пишет в IX веке св. патриарх Фотий)… И те же славяне потом приходили в Константинополь мирными послами и купцами, и крестились. Духовный опыт встречи с Пречистой Дѣ́вой (грозной для них, ещё язычников) славяне получили ещё тогда. Но слова, чтобы описать этот опыт, чтобы понять, Кого они видели над стенами Цареграда, — у них не было.

Похоже, у славян, по крайней мере балканских, не было языческих культов богинь-дев. Никаких явных сведений о них до нас не дошло (в одном греческом источнике славянскую богиню Мокошь автор называет девой и считает, что это — Артемида… но в понимании самих славян Мокошь — мать урожая, и, вероятно, жена Перуна). В интернете можно найти некие упоминания о богине Девоя, которую почитали на севере, на территории нынешней Белоруссии, но и о их достоверности сложно судить… Равно и о том, не возникла ли эта богиня уже в христианские времена и под влиянием христианства. Наиболее серьёзная книга, где она упоминается, пользуется источниками не ранее XII века.

И тогда — тем более понятно, почему слово “Дѣ́ва(я)” оказывается недостаточным для перевода припева канона Успения. У славян оно до самого момента принятия Крещения так и оставалось со своим изначальным, обыденно-практическим смыслом “взрослая, способная вскормить дитя”. Зато эта пустота, недостаток нравственного и священного содержания, — и позволили церковнославянскому языку принять христианские смыслы слова “Παρθένος” во всей полноте, со всем накопленным опытом молитвенного почитания, общения, заступничества Пречистой Дѣ́вы. И — без языческих искажений, без спутывания христианской истины с наследием ложных божеств.

Так и занял церковнославянский язык своё место в православной традиции, так и стал тем особенным, чистым и новым языком, на котором, по словам самих греков, “не написано ни одной плохой книги”. Зато можно без путаницы и смешения понятий говорить о Боге, или с Богом, и Его Пречистой Матерью.

Но как, всё-таки, правильнее петь припев на Успение? “Дѣ́вая” или “Дѣ́ва” восходит от земли на Небо? Более древнее “Дѣ́вая” некогда не несло тех значений, которые сейчас имеет “Дѣ́ва” во всех славянских языках, т.е. не так хорошо подходило для священных текстов. А в позднейшие века “Дѣ́вая” вовсе не используется и всё более вытесняется привычным сегодня “Дѣ́ва”. Надо ли нам и в оставшихся немногих песнопениях поставить “Дѣ́ва”?

Сомневаюсь. Предание, и особенно церковное предание, для того и передано нам, чтобы мы помнили: кто мы, и откуда пришли. Память о том времени, когда наш язык ещё только начал наполняться христианскими смыслами — важна, и её надо сохранить.

Ведь это так удивительно… в службе Успения мы видим не просто следы древних переводов, но и следы того удивительного процесса, как наш язык — все языки славян — становились богаче, глубже, способнее говорить высоко о Боге и Его Матери, и по-новому о человеке вообще…

Наконец, вспомним, что Успение Богоматери — один из самых любимых на Руси праздников. Почти в каждом древнерусском городе стоял Успенский собор — Киев, Владимир, Москва, Вологда, Ростов, Смоленск, Ярославль, Чернигов… Быть может, потому и песнопения этого праздника (и особенно припев канона, который пели все молящиеся на утрене), сохранялись у нас настолько бережно, с такими древними словами. Я полагаю, стоит продолжить эту традицию и с той же бережностью передать оставленное нам наследство будущим человекам.

       

       

А. Куликов.