Письмо К.Н. Леонтьева к Л.А. Тихомирову

Вот такое замечательное письмо из позапрошлого века от самовидца и преподобного старца Амвросия Оптинского (1812 - 1891), и возродителя русского монашества на Святой Горе старца Иеронима Афонского (Соломенцова) (1805 - 1885, Афон). Самовидец этот - Константин Николаевич Леонтьев, удивительный человек, удивительный мыслитель, человек удивительной судьбы. Письмо написано им за несколько недель до кончины. И адресат его Лев Александрович Тихомиров - также замечательный русский человек. Сами эти удивительные люди - совсем уже отдельные темы. О них, может быть, будет повод говорить отдельно. Письмо же публикуем ради наблюдений К.Н. Леонтьева за пастырской практикой двух удивительных духовников.

Письмо К.Н. Леонтьева (1831 — 1891) к Л.А. Тихомирову (1852 — 1923).

18 октября 1891. Серг[иев] Пос[ад]

Вы напрасно беспокоитесь обо мне, дорогой Лев Александрович, можно сказать, что кончина отца Амвросия не произвела на меня почти никакого впечатления. Я, видя давно его крайнее изнеможение, ещё лет 7-6 тому назад рассуждал с ним самим о том, как мне быть и к кому обратиться в случае его смерти… Не только мысль свою, но и чувство я давно приучил к этой скорой неизбежности (ему было, кажется, 79 лет, и лет уже 30 он всё слабел и всё медленно угасал, управляя всем с своего диванчика). Не беспокойтесь обо мне (с этой стороны); я привык в течение 20 лет обращения с хорошими монахами понуждать себя к подчинению духовнику, даже и тогда, когда он не вполне удовлетворяет меня; а вот в Вас-то я вижу нечто такое (всё с той же стороны, с религиозной), что меня за Вас тревожит. Боюсь – быть откровенным; и боюсь оскорбить как-нибудь; боюсь лишиться Вашего доброго расположения. Но, в надежде на то, что Господь расположит сердце Ваше принять слова мои так же искренно и просто, как я их говорю, буду откровенен. Вы на прекрасном пути; Вы ищете именно того, что нужно искать; но я замечаю в Вас какую-то нерешительность и вредную медленность. В чём же? Да хоть бы и в том, напр., что Вы, вероятно, и могли бы побывать в Оптиной и видеть отца Амвросия; – но откладывали и теперь жалеете.

И еще: Вы чувствуете потребность найти духовника и говорите, что «страшно»?

Почему же страшно? Во 1х, наши русские духовники и даже знаменитые старцы скорее слишком снисходительны, чем чересчур строги в своих требованиях.

Или потому страшно, что вдруг он, духовник, не понравится; а менять – не хорошо?

Так ли? Или ещё что-нибудь, чего я не придумал?

Многое, многое можно по этому поводу Вам сказать! Но вот что: сделайте опыт послушания (т. е. против расположения, против воли и т. п.); послушайтесь для опыта меня, окаянного и многогрешного, только один раз, не по убеждению практического разума, а по другому чувству: во едину от следующих суббот приезжайте ко мне без Ко, в 1/2 3-го что ли; ночуйте у меня; у меня теперь квартира просторная; расходов кроме вагона и извозчиков не будет; пробудьте у меня всё воскресенье до последнего вечернего поезда, и поговорим. Часов около 12 в воскрес[енье] Вы съездите к отцу Варнаве; а то и я за ним могу коляску послать; он бодр и деятелен; приедет. Хотя, по правде сказать, я думаю, что Вам пока нужнее катехизатор (учитель теории), чем старец (руководитель жизни самой в её частностях). В старцы я, разумеется, не гожусь и смешно даже мне и думать об этом! Но катехизатором, не лишенным пригодности, сам отец Амвросий удостаивал меня признавать. Для старчества нужна особая благодатная сила; для проповеди и обучения теории – духовного послушания – достаточно искренней собственной веры и некоторых умственных способностей. Иногда эти свойства соединяются в одном лице; иногда они раздельны (впрочем – и это смотря по свойствам и обстоятельствам лица воспринимающего)…

Для меня, например, отец Иероним Афонский был и катехизатор и старец (в 71-72 году); но в Оптиной (с 74 до 78) дело слагалось иначе. Мне нужно еще тогда было кой-чему доучиваться; но после Иеронима отец Амвросий ничуть не удовлетворял меня; слова его, всегда очень краткие, спешные, элементарные, на меня мало действовали; у него, вследствие жизни среди мира, а не в афонском удалении, была и паства несравненно многолюднее, чем у Иеронима; там были только монахи и двое-трое мирян за разом в течение целых полугодий и годов; здесь (в Оптиной), сверх своих монахов, всегда много приезжих монахинь и мирян всякого сословия без конца; кроме того – он уже и в 74 году был гораздо слабее Иеронима; и, наконец – у него, видимо, не было вовсе тех философских и богословских наклонностей, которые были в высшей степени сильны у Иеронима… Иероним сам находил удовольствие по целым часам спорить и рассуждать со мной о вере, монашестве, загробной жизни, о диаволе и т. п. Он и о своей молодости и прошлой жизни охотно рассказывал мне…

Отец Амвросий ничего не рассуждал, всё торопился; всё просил говорить короче и уходить скорее, потому ли что он уставал, потому ли что «готовился» к Причащению и надо молиться; потому ли что другие давно ждут, ропщут, плачут и т. д… К тому же я невольно видел разницу в размерах дарований, не духовных, эти могли быть равны; а природных. У Иеронима были оба ума, и теоретический и практический; он и рассуждал занимательно, и делал дело превосходно… И учил общему, и руководил частностями. В отце Амвросии я нашел только практический ум, только руководителя, а мне, повторяю, ещё нужно было доучиваться тогда.

К тому же, почти неожиданно обращённый  незадолго до того Иеронимом к самому существенному – к «страху греха», которого до 72 года у меня уже с юности не было; – влюблённый даже в него, как женщина; всюду преследуемый его величественной, весьма суровой и обожаемой тенью, я беспрестанно и невольно сравнивал их, и всё (увы!) к невыгоде моего нового пастыря! Не к нравственной невыгоде!

О нет! Они оба нравственно были очень высоки; – оба жизнию святы; скорее уж к эстетической, что ли, невыгоде. Отец Иероним никогда не смеялся; улыбался по два-три раза в год; никогда не шутил; отец Амвросий – был всегда весел, часто шутил; любил разные поговорки и рифмы в народном вкусе; и мне вначале это ужасно не нравилось… Отец Иероним способен был сказать о чувстве изящного так: «Да! Что делать! У кого это чувство сильно, тот от него не отделается. Надо стараться дать ему только безгрешное направление». Отец Амвросий – ничего такого мне не говорил. Отец Иероним (самоучка из старооскольских купцов 20–30-х годов!!) читал с удовольствием Хомякова и Герцена и рассуждал со мною об них; отец Амвросий давно уже почти ничего не читал… И при всём этом эта краткость свиданий, вечная спешность бесед; эти требования – ни о чём «не распространяться»; невозможность свободных и полных «излияний». (А тогда – не то что теперь. О! Как тогда они мне были нужны и дороги!)… Всё это, после афонских отношений, более раздражало, чем утешало, более охлаждало, чем поддерживало… И если бы не Климент, – то не знаю, к чему привели бы меня поездки в Оптину…

Климент за отца Амвросия рассуждал со мной, спорил, учил, приучал постепенно к методу отца Амвросия – и к его характеру; был посредником между нами; и благодаря его посредничеству я мало-помалу начинал верить, что и отец Амвросий понимает меня и то, что мне нужно. Так продолжалось 4 года; в 78 году Климент умер почти внезапно. Я тогда гораздо сильнее почувствовал эту потерю, чем теперь – чувствую новую… Это потому, что теперь я всё-таки могу несколько больше «самоуправляться», чем тогда; теперь я всё это духовно до тонкости понимаю, и если буду дурно жить, то это будет уже не от неопытности, а прямо по вине моей греховности и глубокой порочности… А тогда я был ещё «новоначальным».

Близкие мне люди думали, что я после смерти Климента не буду ездить в Оптину; но они ошиблись; во 1х, за эти 4 года Климент всё-таки приучил меня к отцу Амвросию; да и я сам уже привык постепенно к тому духовному понуждению, которого Вы неправильно боитесь и называете «ложью» (точно Л. Н. Толстой! Не знаю, г. г. умные люди, как вас избавить от Ваших чрезмерных от себя требований! Все хотите сейчас глубоко чувствовать, а если суховато – то сейчас: «Это ложь!». А Спаситель сказал: «Нудящие себя восхищают Царство Небесное». И в вере полезно постепенное понуждение). Я понудил себя обходиться одной мистической силой отца Амвросия – без помощи более рациональной проповеди  Климента. И Господь помог мне; ибо я молил Его о том, чтобы мне получать утешения отца Амвросия, как получал на Афоне. Я даже помню все мелкие обстоятельства того дня, в который после подобной молитвы я в первый раз почувствовал, что слова этого человека начинают сильно на меня действовать. И вот с тех пор я лет 12–13 прожил под его руководством и видел от него столько добра (всякого! даже и вещественного), столько любви, столько тонкого даже понимания и сердца моего и потребностей моих, что и выразить вам не могу!.. Я стал любить его не менее, чем любил отца Иеронима (а слушался я его и прежде – ещё не любя так), и обоих их считаю моими благодетелями. Больше не буду об этом писать, и так письмо неожиданно разрослось.

Жизнеописанием отца Амвросия заняться я могу, но прежде всего надо собрать матерьялы в Оптиной и Шамордине. И обдумать, и обдумать… Иначе это выйдет не «житие» его, а история только моих к нему отношений, но это годно только в число посмертных моих воспоминаний; а не в печать. Через год или 1 1/2 – другое дело. А теперь пусть пишут другие, это кроме пользы ничего не принесёт. Погожев немножко юн и пишет по трафаретке; ну да и то хорошо. Не всякий разбирается, что трафаретка, а что нет; а «Моск[овские] вед[омости]» читают многие.

Ну, прощайте; помолитесь-ка Богу, чтобы Он по милосердию Своему помог мне приучить Вас хотя бы к отцу Варнаве так, как меня Климент приучил к отцу Амвросию.

И главное не думайте, что нужны какие-нибудь необычайные молитвы мои. А очень просто: «Господи! Помози мне приобрести то-то и то-то! – Укажи мне путь Твой».