Размышления о стихотворении свт. Григория Богослова "Сон о храме Анастасии"

«…в тишине храня паству твою непотопленну,
якоже словесный ковчег,
в немже благочестия семена положил еси
добротою словес твоих»
 

Немного размышлений о стихотворении «Сон о храме Анастасии» свт. Григория Назианзина (во многом по мотивам семинара П. А. Пашкова на кафедре древнехристианской письменности БФ ПСТГУ)

Когда на престол Византийской империи взошёл император Феодосий (379 г.), некоторые из константинопольских православных обратились к свт. Григорию Богослову с просьбой прибыть в столицу и поддержать их в борьбе против арианства и аполлинарианства. На этот раз Григорий по собственной воле соглашается оставить крайне необходимые ему уединение и «философию», которые, по его убеждению, никак не согласовывались с активным участием в церковно-политических делах. Но он делает этот выбор ради твёрдости никейской веры. Григорий прибывает в Константинополь и начинает совершать богослужения в небольшом домовом храме Анастасии («Воскресения»), который учреждает в доме своих родственников. За время своего пребывания в Константинополе -- всего два года! -- святителю удаётся расширить и укрепить паству, которая «некогда, судя по видимому, была не паства, а малые следки или останки паствы…она не имела ни свободной пажити, ни огражденного двора, скиталась в «горах» и «пещерах, и ущельях земли» (Евр. 11: 38), рассеянная и разбросанная там и здесь…»
(см. Слово 42 Прощальное, произнесённое во время прибытия в Константинополь ста пятидесяти епископов – это слово во многом перекликается со стихотворением «Сон об Анастасии». В нём выражена особая любовь и даже, думается, благодарное удивление этой плодородной ниве, которая прежде «не стоила, может быть, ни житниц, ни гумна, ни серпа».
«Такова была некогда паства эта, и такой сделалась ныне – столь благоустроенной и расширенной! И если она несовершенна, то через постепенные приращения восходит к совершенству; а я предрекаю, что и будет восходить»).
Вопрос о епископе императором Феодосием был решён заранее, и 27 ноября 380 г. состоялась интронизация Григория в качестве архиепископа Константинопольского – этот день остался очень ценным воспоминанием для святителя. Но уже в мае 381 г. происходит отстранение Григория – по его мнению, причиной тому была зависть епископов и твёрдое исповедание свт. Григорием Божества Святого Духа. Вместе с епископством Григорию Богослову приходится оставить и вскормленную им паству. Стихотворение ниже – скорбь от разлуки с нею.

В сладостный сон погруженный, я спал; и предстала внезапно
Анастасия очам, жаждавшим видеть ее.
Втоптанной в прах отыскала она высочайшую мудрость
и к небесам вознесла; в этом причина того,
что называют теперь Воскресением — Анастасией
церковь, что я утвердил трудолюбивой рукой.

Виделось мне: возвышался святой мой престол надо всеми,
(сам же я даже во сне не возносился, о нет!).
ниже — скамьи; окружали меня восседавшие старцы,
паствы народной вожди, в славе почтенных седин.
Следом служителей ряд, словно образ архангельских хоров,
светлой одеждой блистал. В храме толпился народ,
роем бесчисленных пчел у алтарной преграды скопившись,
так что за место вблизи уж начиналась борьба.
Кто-то теснился в дверях, но войти всей душою стремился,
слышать и видеть желал, что происходит внутри.
Слух благосклонный ко мне с галереи высокой склоняли
чистые девы и жен славных почтеннейший сонм.
Звук торопливых шагов раздавался по городу всюду:
с улиц, со всех площадей люди спешили сюда.

Новой причудою сон позабавил меня: разделенье
было в народе. Один требовал речи простой,
чтобы понятной была, по земле пресмыкалась, поскольку
взгляд к небесам подымать он не хотел и не мог.
Кто-то ж просил вознести к небесам изощренное слово
(этот привык изучать мудрость обеих родов
– нашу и внешних людей). В пререканиях шум поднимался,
речь прерывалась борьбой разных желаний и воль.

Только из уст у меня изливалась единая славой
Троица – всех озарял тройственной свет Красоты;
пламенный Дух из груди вырывался с дыханием каждым,
гласом могучим крушил я измышленья врагов.

Кто-то уже трепетал и меня восхвалял всенародно,
кто в изумленье молчал, кто-то пытался роптать,
но возражения их умирали в мученьях рожденья;
были и те, кто воздвиг бурю открытой борьбы,
но красноречье мое усмиряло и в слове искусных,
также и тех, кто постиг только ученье святых,
наших людей и чужих, полукровок и вовсе пришельцев,
скорби обрекших себя, идолам рабски служа.
Как виноградная гроздь, что от теплых лучей потемнела,
кислой не будет уже, день ото дня становясь
мягче и слаще, но все ж не назвать ее также и спелой:
зелена часть у нее, часть – и черна и сладка,
так понемногу народ созревал в добродетели нашей.
С радостью я сознавал в больших точилах нужду.

Вот, что привиделось мне; но внезапно Анастасию
вместе с виденьем прогнал крик петуха от меня.
Пару мгновений еще покружил сновидения призрак,
сердце его удержать не возмогло, он угас,
и оставались со мной лишь тоска и бессильная старость.
Троица, Господи мой! Милые чада мои!
Что же, доволен ты, враг, прежде смерти меня умертвивший?
Впредь уж меня не терзай – нечего больше отнять!

Много различных чудес, удивительных зданий великих
царственный град вознесло выше иных городов;
более прочих его украшают небесные храмы,
храмы, что были мои, ныне ж достались другим;
в этом числе и Апостолов храм многопышный и славный,
Четверочастно простерт он наподобье креста.
Но не о нем я скорблю, я тоскую по Анастасии;
все позабыв, Вифлеем новый забыть не могу.

Сколько терзали меня и на твердой земле, и на море
братья, враги и друзья, пастыри (волки, скорей),
и беспощадный недуг, и годами согбенная старость
– горше всего для меня то, что я ныне терплю.
Меньше еврейский народ, оказавшись далече от дома
и в ассирийском плену плакал о Храме своем;
так ни один иудей не рыдал о Ковчеге Завета;
с сыном в разлуке таких слез не пролил патриарх;
в горести так не рычит, если кем-то погублены львята
львица; слабее скорбит стада лишенный пастух;
птица, покинув гнездо на древесной верхушке уютной,
сорванный с места полип, рыба вдали от воды
– все они меньше скорбят, чем о храме, воздвигнутом мною,
чтобы остаться чужим, я – о несчастный! – скорблю.
Если забудет тебя мое сердце, язык упомянет
что-нибудь прежде тебя — Бог да не вспомнит меня.
Часто не мог совершать я великую Жертву святую,
но все равно за народ священнодействовал мой:
нерукотворный алтарь я воздвиг в своем сердце усталом
где на виденья святынь слезы роняю свои.

Девы и хоры певцов (издалече пришедших и наших;
как замолкает один — сразу вступает другой).
Вдовы, сироты мои, потерявшее пастыря стадо,
что доверяли моей, словно Господней, руке.
Мой драгоценный приют, утешители старости слабой,
вашу любовь позабыть я никогда не смогу,
даже когда б захотел. Если ж вы до сих пор не забыли
боль и страданья мои — Троице слава моей!
Сердце у многих, увы, увлекается сменой событий,
кто-то и совесть хранит только у всех на глазах.
Впрочем, пускай. Одного я желаю, о Тройственный Боже:
пусть не забудут они свет Божества Твоего.

Что же? Прощайте, цари, что в беде мне порой помогали!
Запад, прощай и Восток с вечною вашей враждой!
Также прощайте и вы, иереи, и ваши сраженья!
Гордость, начавшая их, также прощай навсегда!
Город великий, прощай! Не желаю земного престола;
выше поднявшись теперь, славы бессмертной ищу.
Лишь сохрани и спаси, о возлюбленный Тройственный Боже,
душу мою и сподобь Анастасию узреть.

Это Григория плач, что тоскует об Анастасии.
С нею он был разлучен завистью бледной врага.

                                                (Перевод П.А. Пашкова)

О ядре стихотворения – скорби свт. Григория от разлуки со своей паствой, своими чадами («ὠ μοι ἐμων τεκέων!») – давать подробный комментарий излишне, слова эти прозрачны в своей горечи: рыба не тоскует без воды – она просто погибает. Оставив епископство и покинув Константинополь, свт. Григорий тоскует лишь о пастве.
Текст многослоен – как и в любом сочинении Григория Богослова, в нём множество пластов, требующих комментария. Приоткроем хотя бы некоторую их часть.

Беглому взгляду стихотворение может показаться горделивым ("сам же я даже во сне не возносился, о нет!" а затем — «из уст у меня изливалась единая славой Троица»). Но можно  остановиться и поразмыслить:
1) это сон, то есть нереальность;
2) Храм Анастасии не был, конечно, столь величественным: по аналогии с храмом Софии и храмом Ирины (храм посвящён «Святому Миру», а не святой Ирине -- подобно тому, как София Константинопольская – Премудрости Божией) свт. Григорий именовал Анастасией домовый храм в месте, где он жил во время пребывания в Константинополе. Конечно, домашний этот храм не походил на великую Софию Константинопольскую и столь же величественную Айя-Ирину;
3) это эпос, что уже есть аллюзия к Гомеру, намекающая на то, что здесь вполне уместен вымысел и некоторое превознесение.

Нужно учитывать три эти «носителя нереальности", чтобы счесть иронию свт. Григория, вполне ему присущую.

{ Хотя последнее также подразумевает некоторую иррациональность проповеди: византийская риторика, подобно иконе, подводит к порогу духовного опыта; византийские ораторы считали, что изречь что-либо – действие надрациональное, тогда как понять можно только рационально, разумом. «“Постичь Бога трудно, а изречь невозможно”. Я же говорю: изречь невозможно, а постичь еще более невозможно…» }

Из стихотворения можно узнать и, напротив, о реалиях устройства храма того времени. Уже есть место для епископа и, подобно нынешнему архиерейскому богослужению, прочие священники сидят по обе стороны от него: «возвышался святой мой престол надо всеми <…> ниже — скамьи; окружали меня восседавшие старцы». Здесь старцы – γεραιοί, вместо πρεσβύτεροι – второе слово тоже означает старцев, старейшин, затем также – «священник» (отсюда слово «пресвитер»). В эпосе употребление «πρεσβύτερος» не уместно, потому Григорий заменяет его на «γεραιός», подразумевая священников, и они вовсе не обязательно должны быть старыми – впрочем, здесь сказано и об их почтенных сединах. Этой деталью, думается, свт. Григорий выражает свою особую признательность и уважение им.
Есть упоминание о диаконских стихарях: «Следом служителей ряд, словно образ архангельских хоров, светлой одеждой блистал…», они — символ ангельского служения (об этом, к примеру, у Н.В. Гоголя в «Размышлениях о Божественной литургии»: «…диакон… надевает стихарь, подризник блистающего цвета, во знаменование светоносной ангельской одежды и в напоминанье непорочной чистоты сердца», «званье диакона, что званье ангела на небесах, и самым сим на него воздетым тонким лентием, развевающимся как бы в подобие воздушного крыла, и быстрым хождением своим по церкви изобразует он, по слову Златоуста, ангельское летание»).

Стоит заметить и свидетельство об алтарной преграде, предваряющей иконостас: «…роем бесчисленных пчёл у алтарной преграды скопившись…». В то время это была такая, кажется, небольшая решётка (κιγκλίς).

  Гармоничное антифонное пение «ἐξ ὀπός ἀντιθέτου»:
«Девы и хоры певцов (издалече пришедших и наших;
как замолкает один – сразу вступает другой)».
в Слове 42-ом свт. Григорий также с особой любовью отмечает гармоничность пения.

Разделение мужчин и женщин в храме, женщины стоят на галерее:
«Слух благосклонный ко мне с галереи высокой склоняли
чистые девы и жен славных почтеннейший сонм».

Стоит остановиться на образе народа в храме – свт. Григорий говорит, что «λαοὶ δ` οί μὲν έχυντο περισταδὸν, ὼστε μέλισσαι κιγκλίδος» -- «народ струился вкруг преграды, словно пчёлы»:
«В храме толпился народ,
роем бесчисленных пчел у алтарной преграды скопившись».

Сопоставление прихожан с пчёлами встречается и у свт. Григория Нисского в «Слове на день Светов»: Теснится народ в доме (Божием), во внутренности недоступного (всем) святилища. Подобно пчелам наполняют и внешние места в притворах те, которые не поместились внутри. Ибо и пчелы одни работают внутри улья, а другие отвне с шумом окружают его. Так и делайте, чада, и никогда не оставляйте таковой ревности.

Помимо многочисленности толпы, образ пчёл подразумевает и другие более значимые смыслы.
Ср. и Слово 44 (свт. Григория Богослова) "На неделю новую, на весну и в память мученика Маманта": «Уже трудолюбивая пчела, расправив крылья и оставив улей, показывает свою мудрость, летает по лугам, собирает добычу с цветов, и иная обделывает соты, переплетая шестиугольные и одна на другую опрокинутые чашечки, и смыкая их попеременно, то прямо, то под углом, вместе для красоты и для прочности; а иная складывает мед в эти хранилища и возделывает для пришлого гостя сладкий и без плуга взращенный плод. О, если бы поступили так и мы, Христос пчельник, мы – имеющие перед собой такой образец мудрости и трудолюбия»

Ориген, которого явно внимательно читал свт. Григорий, крайне подробно разворачивает этот пчельно-медовый образ:
«Он будет питаться маслом и медом». Как это предвозвещается, что Христос будет питаться маслом и медом? И если Господь подаст нам объяснение этого [места], то последующее снова принесет нам другие вопросы. О, если бы все мы исполняли написанное: «Исследуйте Писания»! Многое из телесной пищи названо в Писаниях вместо пищи духовной. «Как новорожденные младенцы, возлюбите словесное чистое молоко». Итак, без сомнения, есть словесное молоко, и нам следует искать молоко этого рода. С другой стороны, в Притчах написано о меде: «Нашел ты мед — ешь, сколько тебе потребно, чтобы не пресытиться им и не изблевать его». Неужели Дух Святой позаботился о том самом меде, о котором выяснялось, не пресытимся ли мы им? Напротив, непременно зная мед духовный, Дух Святой говорит: «Нашел ты мед — ешь, сколько тебе потребно». Но что подразумевал Святой Дух, когда предупредил нас, что если мы найдем мед (поскольку его можно найти), то его нужно есть сколько потребно? «Иди, — говорит Он, — к пчеле и поучись, как созидает она». И мы находим, что пчелы — это пророки. Они производят воск и делают мед, и — если только подобает мне [столь] смело говорить — их писания являются сотами, которые они оставили. И ты охотно иди к Писаниям, и обретешь мед. Но и [это сказано]: «Ешь мед», — и в Притчах также говорится: «Хороши соты для услащения гортани твоей». Полагаешь ли ты, что это говорит Дух Святой: «Ешь мед, который полезен, ведь он хорош»? Я не осмеливаюсь говорить, что Святой Дух заповедует мне что-то о телесном меде [в словах] «ешь мед». Вот у меня нет [меда] или, допустим, я по природе не могу есть мед: по какой причине Он мне говорит: «Ешь мед и не ешь мясо, но ешь мед, о сын, ибо он хорош (bonum est enim)»? Если кто обдумывает божественные изречения и питается словами Писаний, то он исполняет божественную заповедь, повелевающую: «Ешь мед, о сын»; а исполняя повеленное, он достигает (potitur) и следующего слова: «ведь это благо (bonum est enim)»,
ибо благ тот мед, который обретается в Писаниях. Изречение «иди к пчеле» — об этом же. Есть некая, так сказать, Пчела выше пчел; и подобно тому, как среди пчел есть некий царь, про которого говорят, что он царь (rex), — так Господь Иисус Христос есть Царь (princeps) пчел, к Которому посылает меня Дух Святой, чтобы я ел мед, ибо он благ, и чтобы соты Его усладили мою гортань. И, пожалуй, утонченные буквы суть соты, мед же поистине есть смысл, который в них. Кроме того, тот Еммануил, который рожден от Девы, ест масло и мед и просит Себе масло от каждого из нас для вкушения. Как же именно Он просит масло и мед у каждого из нас — [этому] слово научит. Наши сладостные труды, наши приятнейшие и полезные беседы — это мед, который вкушает Еммануил, который есть Тот, Кто рожден от Девы. Поистине, если беседы наши полны горечи, гнева, наглости, уныния, сквернословия, пороков, словопрения, то во рту моем появляется яд, и Спаситель не питается этими речами. Но Спаситель вкушает от речей, присущих людям, если их речи станут медом. Подтвердим это из Писаний. «Се, стою у двери и стучу: если кто отворит Мне дверь, войду к нему, и буду вечерять с ним, и он со Мною». Итак, Он Сам обещает, что Он будет нашим сотрапезником, но верно то, что и мы с Ним будем вкушать, если вкусим Его. Ведь Вкушающий от наших благих речей, дел и разумения будет в Свою очередь питать нас Своими духовными яствами, божественными и лучшими. Оттого, что благо есть принимать Спасителя открытыми главными вратами сердца нашего, приготовим Ему мед и всю Его трапезу, дабы Он нас привел к великой трапезе Отца в Царстве Небесном, которое во Христе Иисусе, Которому слава и держава во веки веков. Аминь»

Образ пчелы восходит к Платону и античному пониманию мёда как символа нетления, ведь мёд не портится, мёд – пища богов, амврозия и состояла из мёда; Александр Македонский перед погребением был залит мёдом – предан нетлению, так сказать. Пчёлы, по мысли древних, способны пересекать границу между миром смертных и миром богов.

Порфирий в трактате «О пещере нимф» поясняет, почему в «Одиссее» пчёлы гнездятся в амфорах этой пещеры:
«Но почему амфоры полны не водой, а сотами? Ибо в них, сказано, гнездятся пчелы. Само слово tithaibossein означает "класть пищу". Пища и питье для пчел есть мед. Теологи пользуются медом для многих различных символов, ввиду множества заключенных в нем возможностей, так как мед обладает и очистительной и охранительной силой. Он многое сохраняет невредимым, им очищают застарелые раны, он к тому же сладок на вкус, добывается пчелами из цветов, пчелы же, оказывается, происходят от быков». 

«Впрочем, не все вообще души, идущие в мир становления, назывались пчелами, но лишь те, которые намеревались жить по справедливости и снова вознестись, творя угодное богам.
Итак, соты и пчелы – наиболее подходящие символы, общие водяным нимфам и душам, которые, как невесты, идут в мир становления».

«Когда Персу [богу Митре], хранителю плодов, подают мед, в этот символ вкладывают указание на охранительную силу меда. Под нектаром и амброзией, о которых поэт говорил, что их вливают в ноздри умершему для того, чтобы предупредить тление, некоторые считали правильным разуметь мед, так как мед есть пища богов. Поэтому нектар и называется у него в одном месте "красным" (Ил. XIX 38), ибо таков цвет меда».

Вполне вероятно, что народ-пчёлы у алтарной преграды – уже причастившиеся прихожане. У Оригена мёд соотносится с Евхаристией: «…приготовим Ему мед и всю Его трапезу, дабы Он нас привел к великой трапезе Отца в Царстве Небесном». По сути, мёд – «Твоя от Твоих Тебе приносяще».

Нередко мы затрагиваем тему простоты и неказистости языка библейского текста, предположив, что Священное Писание  — наиболее яркое свидетельство о том, что "Бог избрал немудрое, чтобы посрамить мудрое"(1Кор 1:27). Немного в контексте этой темы вспоминаются, к примеру, слова вл. Антония Сурожского: "....пока ты не святой, пожалуйста, будь образованным человеком".
{ «Нашим молодым священникам в Лондоне я всегда говорю: ты выбери - или будь невеждой и святым, или хорошо образованным человеком; но пока ты не святой, пожалуйста, будь образованным человеком, потому что иначе получится, что на вопросы, на которые человек имеет право получить ответ, ты не отвечаешь ни по святости, ни по образованию» (Митрополит Сурожский Антоний, «О встрече») }
Эту же мысль высказывал во многих своих творениях свт. Григорий Богослов — семнадцатью столетиями ранее. Не считая себя святым, — подобным пророкам, евангелистам — он прямо поясняет, что речь его не должна "пресмыкаться по земле", она должна быть изощрённа, должна быть проповедью-солнцем, от которой зреет виноград — народ Божий. Он чётко обозначает, что простая незамысловатая речь — для тех, кто не хочет поднимать взор горе. А к понимающим изощрённое слово относит тех, кто носит в себе две мудрости: "нашу", то есть христианскую, и внешнюю — "не нашу",  языческую. Не отрицая внешней мудрости, свт. Григорий однако же передаёт своё суждение о её носителях – «вовсе пришельцев, скорби обрекших себя, идолам рабски служа».
«Но Спаситель вкушает от речей, присущих людям, если их речи станут медом», – если иметь в виду эту оригеновскую мысль из выше приведённого фрагмента, можно предположить, что как народ – пчёлы, так и речь Григория – мёд.
Народ – не только пчёлы, но и виноградная гроздь, она темнеет от тёплых лучей… Образ винограда, конечно, вызывает в первую очередь евангельские ассоциации, но созвучен он и Гомеру – гомеровскому эпосу присущи всевозможные сельскохозяйственные сравнения.

«Ὡς δὲ βότρυς λιαρῇσιν ὑπ' ἀκτίνεσσι μελαγχθεὶς,
Οὔτ' ὄμφαξ καθαρῶς ἠρέμα λυόμενος,
Οὔθ' ὅλος ὥριός ἐστι, τὸ μὲν μέλας, ἄλλο δ' ἐρυθρὸς,
Ἄλλο δ' ἄρ' αἰθαλόεις, ὄμφακα δ' ἄλλο ἔχει·
Ὣς οἳ δηριόωντο πεπαινομένης κακότητος»

«Как, если виноградная лоза почернела под теплыми лучами, то она уже не совсем незрелая, потому что понемногу делается мягче, но и не полностью спелая: часть ее черна, а часть — красна, а что-то <словно> покрыто копотью, что-то же кисло, так и они спорили, а <их> порочность смягчалась».

Проповедь Григория – также и солнце. И снова в платонизме: солнце – образ Блага. Именно изощрённое слово подводит человека к порогу встречи с Благом.
Григорий считал слово способным подвести слушателя к духовной реальности, и искусную проповедь – способной преобразить человека. Потому и стихотворение это, плач по своей пастве, есть вершина владения словом во всей его широте, полноте, многослойности: в этом тексте обнаруживается несколько пластов: исторический, автобиографический, евангельский, эпический. Автобиографический, вероятно, в том ещё смысле, что под Анастасией и Григорием Богословом в этом стихотворении могут подразумеваться  родители Григория – свт. Григорий Назианзин-Старший и св. Нонна, в которых Григорий-младший видел совершенный пример брака как союза добродетели, будучи убеждённым, что родители воссоединятся после смерти.

{ P. S. разные добавления и возможные неточности – на мне.
Лада (Мария) Стеблевская }