Не имамы иныя помощи

Вот бывает засядет какая-то мысль, может быть и мелкая, и заставляет ее постоянно думать. Вот я несколько недель думаю о смысле кондака. Не имамы иныя помощи, не имамы иныя надежды, разве Тебе, Владычице, Ты нам помози, на Тебе надеемся и Тобою хвалимся: Твои бо есмы раби, да не постыдимся. По поводу рабов - я это понимаю, как послушание воле Богородицы, чья воля соединилась с волей Христа. Получается это равносильно тому, чтобы быть рабом Божиим. Подчинить свою волю воле Божественной. Но первые слова вводят меня в смущение. Почему мы не имеем иной помощи и надежды? Ведь наша главная надежда - Троица Единосущная и Нераздельная. Эти слова выглядят, как обожествление Богородицы. Как понимать эти слова?

__________________________________________________________________________

Отклик удалён из комментариев и перенесён сюда по техническим причинам:

В самом деле буквальное понимание этой молитвы догматически некорректно. Мы называем Спасителем (и пишем с заглавной буквы) единственно Богочеловека, Сына Божия, Сын Девы.

Но ведь и просто человеки в большей или меньшей участвуют в нашем спасении. Это могут быть наши сродники и друзья, наставники и сотрудники, это могут быть живые и уже почившие. Это могут быть даже «враги и супостаты». Благодеяния первых явны, благодеяния последних — тех же недругов, к примеру, — неявле́нны, нам только предстоит опознать их как благо, а так они кажутся нам иной раз гонениями — незаслуженными, непосильными, вероломными. Но терпеливое и мужественное претерпевание (терпеливое претерпевание) испытаний закаляет нас как злато в горниле и готовит к Царствию.

Мы обращаемся за помощью и к святыням, иной раз даже обращаемся к ним лично: Кресте, Христов! И добавляем: силою на Тебе пропятого Господа нашего Иисуса Христа помогай ми!

Мы прибегаем за помощью и к святым людям, мы просим их предстательствовать за нас перед Богом: молите Бога за нас! Да и просто ищем их поддержки, ведь они уже прошли испытания и признаны достойными.

Первой в ряду святых является Богородица. Она не только видела Бога, Она — плоть от плоти человек — приняла в Себя Бога. А вместе с Нею, за Нею — и все мы человеки, человечество. Она — наше первое приношение Богу:

Что́ Тебе́ принесе́м, Христе́, я́ко яви́лся eси́ на земли́ я́ко Челове́к нас ра́ди? Ка́яждо бо от Тебе́ бы́вших тва́рей благодаре́ние Тебе́ прино́сит: А́нгели – пе́ние; небеса́ – звезду́; волсви́ – да́ры; па́стырие – чу́до; земля́ – верте́п; пусты́ня – я́сли; мы же – Ма́терь Де́ву… (стихира Навечерия Рождества на Господи, воззвах).

 

Ещё вспомним: Жено, се сын Твой! Вместе с учеником и мы все усыновлены Ей. Мы дети, причём пред Нею — малые дети, Она Мать.

Вот этому Её первенству мы обязаны особым к Ней отношением. Это особое отношение мы так или иначе выражаем, в том числе словесно. Если учебные дисциплины ещё могут остаться сколько-нибудь невозмутимыми — профессоры догматики расскажут нам о принципах почитания Богородицы в православии, доценты церковной истории — о том как откликнулась некогда Церковь на несторианскую ересь, о возникновении в V-VI вв. множества Богородичных храмов, праздников, гимнов и изображений и проч. и проч.… Если семинарские преподаватели и «профессоры теологии» могут остаться невозмутимы, то в церковной поэзии авторы дают иной раз волю вдохновению и те же доктрины веры излагают восторженно и даже с чувством. Это не сухой и скучный учебник (хотя справедливости ради надо сказать, что встречаются и живые учебники, и даже учебники догматики), это живой ручей надежды и благодарности — искрящийся, журчащий, стремительный, это река — широкая, полноводная. Иной раз даже преизбыточная, разливающаяся, выходящая из берегов... Вот приведённые Вами слова можно считать этим самым "выходом из берегов", но это никак не вероучительное заблуждение. Догматическое заблуждение признаётся таковым только если проводится последовательно, а здесь это именно только преувеличение. 

В качестве примера два малоизвестных текста:

 

Иной раз гимнограф — великий мастер, он владеет стихиями и отливает церковное учение в совершенные гимнографические формы, иной раз автор не столь искусен, но усерден и искренен, тогда и его творения входят в богослужебные книги, и хотя учёные люди и «ценители» снисходительно «покивают главами своими», наши души отзываются на усердие и искренность. Бывает, автор безыскусен, но мы этими словами обращаемся к любимым святым, и непритязательные тексты также усваиваются церковным народом. А раз так, как-то уже неловко судить о литературных достоинствах-недостатках, это всё-таки специфическая литература. Есть ещё, конечно, и откровенная графомания. Последние десятилетия сочиняется, к примеру, много акафистов, иной раз совершенно беспомощных и даже безвкусных, это сродни нынешней моде на вышивание икон, на всевозможные коврики-кру́жки-брелоки-магнитики. Что тут скажешь? Да и надо ли что говорить? Чаще всего и говорить-то что-либо совершенно бесполезно… Что тут поделаешь? Запрещать? Так и запреты не действуют. Думается, наше дело поддерживать высокую традицию, что оставили нам святые отцы-гимнографы, стоять и держать предание, имже научихомся, не заменять прекрасные образцы церковной поэзии «легкоусвояемыми» поделками. Там и в той мере, где и в какой это возможно, конечно.

Мы однако уклонились.

И ещё один угол зрения, о котором надо бы сказать. Мы молоды и талантливы, мы здоровы и успешны, мы самодостаточны и уверены в себе. Мы наконец сыты, а сытому ох как трудно разуметь голодного, м.б. даже и невозможно (до поры). Эта «чрезмерность» скорбящих и озлобленных (тех, кто претерпевает злое) м.б. потому и кажется нам чрезмерностью. Но — от сумы и тюрьмы… — м.б. и мы воскликнем когда: надеждо моя, Богородице, не имамы иныя помощи...

пФ