Отец Николай Голубцов

Воспоминания об отце Николае Голубцове

 

У некоторых святых отцов можно найти учение о «власти ключей», согласно которому власть воцерковлять грешников на исповеди или, наоборот, отлучать их от Церкви принадлежит не механически каждому священнику, а только тем, кто имеет в себе «дуновение Иисусово», кто несет Его солнце в своей малой «капле вод», то есть и при еще несовершенстве своем становится уже причастником Его святости.

  Основное, что осталось во мне от отца Николая Голубцова и что особенно мне в нем дорого, - это то, что он, несомненно, имел «власть ключей». Это может показаться даже удивительным: он был такой простой, такой «обыденный», «неиконописный» и в священстве точно продолжающий свою простую мирскую профессию агронома. Простота его не чуждалась и юмора. Помню, перед началом обедни (в перерыве) подходит к нему одна старушка и с огорчением говорит: «Батюшка! Ведь как же я причащаться буду? Я сегодня во сне колбасу ела!» - «А много ли съела?» - совершенно серьезно спрашивает отец Николай. «Да нет, один кружок». – «Ну, тогда ничего».

  Но все дело в том, что за этой внешней простотой лежал большой церковный подвиг. Священство свое он нес как служение людям для приведения их к Богу, к Церкви. Даже в Великий четверг, после долгой обедни, за которой у него было около 800 причастников, он мог ехать через всю Москву, чтобы кого-то причастить или кого-то в чем-то убедить, а потом, не заезжая домой, возвращаться в Церковь на 12 Евангелий.

  Однажды, уже после первого инфаркта, он вот в такой день приехал после обедни в один дом, поднимается с трудом по лестнице, а та, ради которой он приехал, увидя его в окно, вышла навстречу и говорит в смущении: «Как же это вы, Николай Александрович, ведь вам же трудно». – «Что же поделаешь, - ответил он с грустью, - вы не едете, значит, выходит, что мне надо ехать». Но тут он еще ехал, зная, что его с радостью примут. А известны случаи, когда родственники больного человека его вовсе не желали принимать, а он все-таки туда ехал. В одном доме его не впускали три раза и только на четвертый его смиренное упорство победило, к радости и больного, и, кажется, кого-то из тех, кто не впускал и раскаялся.

  Поездки по городу к своим подопечным он совершал обычно после обедни, не имея возможности зайти домой, так как этот дом был на другом конце Москвы. И может быть, из дома еще труднее вторично за день ехать через весь город? У меня была одна знакомая, которая как-то мне сказала: « Когда я буду умирать, ты приезжай мне помочь». Я жил тогда под Воронежем, и вот однажды, когда я приехал в Москву, я понял, что надо исполнить ее просьбу: она неожиданно для меня умирала. О том, как исполнить, не было никакого сомнения: привезти к ней для причастия отца Николая. И вот я у него в Измайлове. Это был первый день Рождества. Он только что приехал от обедни и сидел за праздничным столом со своими близкими. Допивая первую чашку, я все-таки заставил себя побороть нерешительность и сказать о причине своего приезда, не глядя при этом на лица его близких. « Ну что ж, - сказал он, - сейчас и поедем». Мы поехали на Арбат.

  Так же безотказно он шел причащать в любые московские больницы, а это труд особого рода. Но духовная забота о людях всегда у него была как бы  укрепляема или подтверждаема заботой материальной. Я знаю лично по себе и по многим другим, как щедро он помогал в материальной нужде. Мне рассказывали, что на кладбище после его погребения одна бедно одетая женщина все повторяла, плача: «Что же теперь будет, кто же мне поможет?»

   Во время войны он работал в одной большой научной библиотеке заведующим отделением русской библиографии. Сотрудников было много, и некоторые очень нуждались в это трудное для всех время. И вот Николай Александрович не считал для себя зазорным отвозить для нуждающихся в топливе на ручных санках дрова.

   Кстати, уже во время этой работы в библиотеке для ее сотрудников была ясна его духовная рассудительность и авторитетность слова. Когда между ними возникали споры и разные недоумения, часто кто-нибудь предлагал: « Пойдемте к Николаю Александровичу, он рассудит». И он это делал, не боясь быть впутанным иногда в весьма сложные взаимные тяжбы.

   Чтобы не бояться этого, надо иметь искреннее смирение перед людьми и истинную к ним любовь. В отце Николае не было совершенно ничего неискреннего, не идущего от его смиренной и мирной души. « Смирение и мир – эти два слова имеют один корень», - любил говорить он. Отсюда и его недоверие к внешности, если она отрывается от духовности, от любви.

   Свою «общую исповедь» он вел почти каждый день, и каждый раз за простотой его слов чувствовалось, что он ведет ее точно впервые. Временами он как бы уже не говорил, а просил, умолял, призывал, в желании разбудить все еще спящее сердце. И по себе и по многим скажу, что за много лет не было случая, чтобы мы возвращались после исповеди у отца Николая с прежней сухой душой.

   Исповеди он придавал очень большое значение. Кроме общего духовника по благочинию, у него был личный духовник – протоиерей Иоанн Бычков. И, когда он скончался, отец Николай начал искать себе среди московских священников нового духовника.

   Он высоко ставил путь священника, совершителя таинств и пастыря душ. Один человек по робости души все не решался принять священство, но потом как-то сказал отцу Николаю: «Да, конечно, хорошо бы принять и – умереть». «Не умереть, а начать жить!» - воскликнул отец Николай с горячностью.

   К его теплому сердцу и твердой воле (он мог быть и строгим) стекалось великое множество людей, которые, кажется, от одного присутствия на его богослужении становились более хорошими и более любящими друг друга. Кто-то после его смерти сказал: «Он был последний московский духовник». Может быть, это и не так, но характерно, что именно так было сказано.

   Любовь к нему людей, как это часто бывает, вызывала зависть, подозрительность, создавала иногда сложные отношения с другим духовенством его храма и духовным начальством, которым был для него архиепископ Макарий. Однажды Владыка, когда отец Николай длительно болел, выразил свое неудовольствие по поводу этого и даже сказал, что такие священники ему в Москве не нужны. Для объяснения состояния отца Николая к Владыке поехала жена отца Николая, которая потом мне рассказывала: «Когда я увидела, что никакие медицинские доводы не действуют, я рассердилась и сказала: «В таком случае в вас нет ни христианской любви, ни сталинской заботы о человеке»» (это было еще до 1953 года). Но тут же надо добавить, что когда владыка Макарий через некоторое время лежал на своем смертном одре где-то под Москвой, то он вызвал к себе для напутствия не кого иного, как именно отца Николая, и тот был рядом с ним до его смерти.

   Скорбей и страданий у отца Николая было очень много, но все они были «под спудом», не преграждая ему дороги служения Богу и людям. Вот почему такая искренняя любовь шла к нему от нас, от многих людей. Вот почему так необычны были его похороны.

   Конечно, не внешность поражала, хотя редко кого отпевают три архиерея и человек 30 священников. Невозможное совершалось на этих похоронах: в наш век разделений и ненависти тысячная толпа была «один дух в Господе». Мы точно « среди лета запели Пасху». И прав был один из этой толпы, сказавший: « Сегодня я в первый раз в жизни почувствовал, что такое Церковь».

Ведь Церковь – это одновременно и стояние у Креста и Пасха спасаемого человечества, и вот эту выстраданную, но уже и бесконечно легкую Пасху предощущали мы в эти часы. Это было обучение будущего века, это были и проводы и встреча. Это совершалось непросто, но точно в муках рождения рождалась новая тварь – не одиночки-люди, которым мы, может быть, не доверяем, а соборное существо. Впереди меня стоял мой знакомый, еще совсем молодой человек, его духовный сын, оставленный им теперь в холодной пустыне громадного города. Я смотрел на затылок этого человека, точно брошенного ребенка, и минутами ощущал с острой болью, что я не понимаю, зачем была эта смерть, зачем оставлять детей одних в мире, зачем нужно, чтобы опустел маленький храм в Донском. Но ведь без желчи и оцта Страстной никогда и никому не бывает Пасхи. Это было тут же ясно сознанию.

   Эти горькие минуты сомнения, боли и протеста, очевидно, были нужны. Без них, может быть, мы бы не смогли так ясно и остро почувствовать, в чем же в конце конце концов была власть этого лежащего в гробу человека над нами: в любви Божией к нам. Иов сказал: «Господь дал, Господь взял; буди имя Господне благословенно». Но мы знаем из его книги, какую муку оставленности он пережил после этих слов, чтобы они потом снова ожили в нем, но уже с выстраданной и победоносной силой.

   «Благословен еси, Господи…» - пела вся церковь, собравшихся на чтении 17-й кафизмы, и церковь слушала, когда во время обнесения гроба вокруг храма пение хора поднималось в голубое небо совершенно золотого, осеннего дня. «Помощник и Покровитель, бысть мне во спасение. Сей мой Бог и прославлю Его…»

   Будем ли мы, близкие отцу Николаю, опять так же духовно вместе, как в эти благословенные часы похорон и как бывали в течение многих лет в Донском? Знаю, что будем.

С.И. Фудель