Мене́ осужде́наго спаси́, осуди́вый Кресто́м Твои́м Влады́ко Спа́се мо́й вражду́, и да не пока́жеши гее́нне пови́нна, оскверне́наго страстьми́, и грехми́ омраче́наго.

Служба пятницы 2-й седмицы ВП



"О пережитом"

Публикуя фрагменты книги воспоминаний Михаила Васильевича Нестерова («О пережитом»), мы не ограничимся только главой, специально посвящённой автором Великой Княгине, но, пользуясь случаем, поместим и другие небольшие фрагменты, рассеянные по всей книге художника.

Попутно будут упомянуты и некоторые другие замечательные люди той эпохи.

Как-то на Страстной неделе Вел<икая> Княгиня попросила меня и мою жену (вышивавшую тогда по моим образцам хоругви в новую церковь) побывать на Пасхальной неделе в Алексеевском монастыре, где вышивались по орнаментальным рисункам Щусева концы и надписи на хоругви. О нашем посещении предупредили игуменью монастыря, известную своей строгостью — мать Сергию.

В один из Пасхальных дней мы отправились в Алексеевский монастырь, где нас уже ждали. Тотчас провели в игуменские покои, обычные покои богатых московских монастырей. Доложили матери Сергии. Она скоро появилась в дверях своей приёмной, такая маленькая, почти карлица, лет семидесяти, с лицом значительным, умным, властным. Подошли к руке, все честь-честью. Пригласила садиться. Сама села на традиционный огромный красного дерева диван. Стала расспрашивать о Великой Княгине, о храме, о предстоящем его освящении.

Мать Сергия была из образованных, кончила когда-то институт, говорила на иностранных языках, но не это было в ней примечательно: так называемых «образованных» было тогда немало среди монашествующих. Игуменья Сергия славилась уменьем водворять порядок там, где его не было, прибирать к рукам самые распущенные монастыри. Её с давних пор и переводили из одного такого монастыря в другой. Она была грозой монашеских гнёзд.

Не одной строгостью славилась мать Сергия по Москве. Славилась она и своим административным талантом. Ей, как немногим, ведом был секрет — властвовать и повелевать. Часто совершенно запущенный монастырь в её руках преображался. Никто не видал, чтобы из её монастыря «шлялись» по трактирам и «благодетелям» с кружкой (просили на бедность). Скоро монастырь начинал работать, да как! Она открывала там школы, мастерские, больницы. Если же у монастыря были пригородные угодья, заводились обширные огороды, молочные хозяйства и прочее. Такова была эта маленькая игуменья Сергия.

Посидев сколько-то, расспросив жену о том, о сём, она пригласила нас пройти в рукодельную мастерскую. Пошли какими-то коридорами, переходами, соединяющими игуменские покои с рукодельной. Впереди шла, отворяя на пути двери, келейница — высокая, строгая, за ней медленно, важно шествовала мать Сергия, за ней мы с женой. Подошли к дверям рукодельной, келейница со словами «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа» распахнула дверь.

Игуменья — маленькая, с посохом, с золотым игуменским крестом, остановившись в дверях, приветствовала огромную, полную монашек, рукодельную торжествующим, победным: «Христос Воскресе». Все встали, как один, — понеслось ответное — «Воистину Воскресе».

Всё замерло, стало тихо, тихо. Мать Сергия стала обходить с нами работающих. Останавливались у тех, что выполняли Великокняжеский заказ. Работы были изумительные. При обычном совершенстве техники, в них было столько вкуса, изящества, так исполнено близко к щусевским оригиналам, что нам ничего не оставалось, как переходя от пялец к пяльцам, хвалить и радоваться тому, как всё виденное будет красиво на местах, в общем согласии с остальным убранством церкви.

Мы поблагодарили игуменью и расстались с ней. Еще однажды я видел её на освящении церкви, во время крестного хода. Она шла позади Великой Княгини, несмотря на свой малый рост, была так величава, как и тогда на пороге рукодельной, приветствуя сестёр победным «Христос Воскресе!».

Наступило и 7-ое апреля, канун освящения церкви, первая всенощная в ней. Все были на местах. Я зашел туда утром. О<тец> Митрофан с сёстрами отбирал парадные облачения к вечеру. Показывалась ненадолго Вел<икая> Княгиня, делала какие-то распоряжения и уходила. Она, несмотря на свою выдержку, не была совсем спокойна. Думы роились: что-то ждёт её создание? Во что отольётся любимое дело?

Торжество близилось. Я зашел ещё: была спевка, первая спевка в нашей церкви. Голоса сестер раздавались неожиданно ново, так волнительно, да и сами сестры волновались. Дивное чувство овладело мной. Иду в тёмный угол. Хочется остаться одному, помолиться. Становлюсь на колени и… плачу, плачу, благодарю Бога за всё…

В 6 часов стали собираться ко всенощной. Раздался первый удар колокола. Как и тогда, шестнадцать лет тому назад в Киеве, а потом в Абастумане, звон его отозвался во мне особым, ничем не сравнимым ощущением. Звуки были мягки, певучи, торжественны. Впервые понеслись они по старому Замоскворечью…

Всенощная началась. Служил митрополит Владимир с епископами, множеством священников, с протодиаконом Розовым. Пели наши обительские сёстры в праздничных одеяниях. Вел<икая> Княгиня была тоже в белом обительском, сосредоточенная, более прекрасная, чем всегда. Народу набралась полна церковь.

Я стоял в стороне, преисполненный радости. После всенощной усталый, успокоенный, вернулся домой. Готовился к завтрашнему дню, ещё более волнительному. К освящению почему-то ждали Вел<икого> Кн<язя> Михаила Александровича.

Наступило и 8-ое апреля — день освящения. Народу собралось множество.

Приглашены были и художники — Виктор Васнецов, Поленов, Остроухов, еще кто-то. Присутствовали и власти: Вл<адимир> Фед<орович> Джунковский, Адрианов, Городской голова Гучков и другие.

Обедню и чин освящения совершал Митрополит Московский — Владимир. Пели наши сёстры. Великая Княгиня осталась в приделе против образа Фёдоровской Божией Матери. Она горячо молилась.

Мы со Щусевым стояли сбоку. После освящения подходили со всеми с поздравлением к Настоятельнице Обители. Она благодарила нас. В тот день немало слышалось похвал нам обоим. На них не скупился и Виктор Михайлович. Смягчилась и наша неприязнь с Остроуховым. Бывшие на освящении стали разъезжаться, и лишь некоторые были приглашены к обеду.

За столом, в центре сидела сама Настоятельница, около неё Митрополит, с другой стороны обер-прокурор Саблер. По сторонам остальные приглашенные. После обеда, при прощании Великая Княгиня еще раз благодарила нас обоих, причём мне передала на память о минувшем образок Казанской Бож<ьей> Матери, Щусеву — свой фотографический портрет. Митрополит, благословляя, выразил похвалы содеянному нами.

Так кончился этот памятный день, но не кончилось мое общение с обителью. Я бывал там за церковными службами и призывался Вел<икой> Кн<ягин>ей по разным вопросам, связанным с церковью, её украшением. Ближайшие праздники после освящения в новом храме шли особо торжественные архиерейские службы при полном храме молящихся, любопытствующих…

К нам — ко мне и Щусеву — Московское общество, как и пресса, отнеслось, за редким исключением, очень сочувственно. Хвалили нас и славили… [Приводя эти строки из «Воспоминаний» Нестерова в своей книге, С. Н. Дурылин уточняет: «…противоположные отзывы были не совсем „редким исключением“. Одну группу — художественную — составляли те, кто упрекал Нестерова за несоответствие его живописи с архитектурой Щусева: за то, что он не вошёл за архитектором в стиль Новгорода и Пскова XII–XV веков, иначе сказать, за то, что он остался Нестеровым. В другой группе были люди, которые находили, что „Путь ко Христу“, может быть, хорошая картина, но ей не место в храме, а „Христос у Марфы и Марии“, может быть, и хорош, но в католическом храме в Италии, а не на Большой Ордынке, в Замоскворечье» (Дурылин С. Н. Нестеров. стр. 242].

 

Итак, церковь Покрова Пресвятой Богородицы при Марфо-Мариинской Обители на Ордынке была окончена, освящена. За четыре года, что я проработал там, мне часто приходилось встречаться, говорить с Настоятельницей Обители Вел<икой> Кн<ягиней> Елизаветой Федоровной, о чём я не раз упоминал здесь, не останавливаясь на этих встречах подробно. Между тем Вел<икая> Княгиня, как личность, была совершенно замечательной. Попытаюсь теперь дать посильную её характеристику, оговариваясь, что характеристика эта будет далеко неполной, быть может, односторонней. Ведь наши «Высочайшие», как бы они ни были исключительно доступны, просты и добры, были отделены от нас чем-то и кем-то, — оставались от нас скрытыми. Я тем более не могу рассчитывать дать желанной характеристики покойной Вел<икой> Княгини, что за все годы наших встреч, разговоров я не записывал их, — плохая же моя память их плохо сохранила. Постараюсь передать скорее смысл их, а не стенографическую их точность, передать такие деяния, поступки, слова, за подлинность коих я могу поручиться.

Великая Княгиня Елизавета Фёдоровна была дочерью Вел<икого> Герцога Гессен-Дармштадтского Людвига IV и его супруги Алисы, дочери королевы Английской Виктории, племянницей Императрицы Германской Виктории (также дочери Английской королевы).

Герцоги Гессенские были не из богатых. Жили они в Дармштадте скромно, вдали от шумных дворов — Прусского, Баварского. Жили семейно, но жизнь их не была замкнуто-придворной: Герцогиня сумела внести в свою новую немецкую семью некоторые обычаи, нравы своего первого отечества. Она любила просвещение, искусство, общалась с людьми, если не замечательными, то выдающимися. В такой обстановке проходили детство и юность будущей Российской Великой Княгини.

Вот что однажды во время моих работ в церкви пришлось мне слышать от самой Вел<икой> Княгини. Она только что вернулась из Дармштадта с открытия усыпальницы её родителей. Поездка эта была, по её словам, последняя в Германию. Позднее она не только не была там, но и не желала быть, и вот почему. По окончании торжества открытия усыпальницы Вел<икая> Кн<яги>ня пожелала видеть некоторых из тех выдающихся лиц, профессоров, ученых, посещавших когда-то её родителей. Они теперь были стары, но в её памяти сохранились, как носители самых высоких человеческих идеалов, идеалов своего времени — лучшего времени германского духовного роста. Такими они остались в её памяти. Проживши жизнь в великой стране, полной политических страстей и вожделений, потерявши там близких людей, много думавшая, больше того чувствующая, ищущая лучшего выхода из лабиринта противоречий, партий, интриг, она, приехав в родное гнездо, пожелала повидать теперь уже состарившихся друзей её родителей. Многих уже не было в живых, те же, что были еще живы, явились на её зов, и она, полная надежд услышать от них проповедь высоких идей, идеалов, может быть, то, чего не могла найти в суровой, холодной и все же любимой России, — услышала от них, этих мудрых старцев, — услышала и ушам своим не поверила: — не призыв к миру, к человечности, а иное, ей чуждое.

Эти люди, шестидесятых годов, в её отсутствие, далеко ушли от того, во что верили в годы своей молодости, а её юности. Вера их была иной. Сейчас они были ярые проповедники милитаризма, завоевательной системы во что бы то ни стало. Они не понимали друг друга и Русской Великой Княгине были не нужны, непонятны, нелюбезны. Встреча эта была из самых тяжелых.

Она вынесла горькое разочарование о своей немецкой родине. Прекрасное былое исчезло навсегда. Оно ушло с появлением Железного Канцлера [Имеется в виду государственный деятель Пруссии и Германии Отто фон Бисмарк (1815–1898), в 1871–1890 гг. рейхсканцлер Германской империи, проводивший объединение Германии вокруг Пруссии путем войн («железом и кровью»)],

с победоносной Германией, с шумным царствованием Вильгельма II. Бедная Вел<икая> Княгиня дала себе обещание никогда не возвращаться в старый свой дом; вернулась в Россию, в свою Обитель, и пыталась осуществить как-то потребность своей деятельной души. Вот смысл того, что я слышал однажды среди лесов обительского храма.

Чтобы не возвращаться к этой неудачной поездке В<еликой> К<нягини> в Германию, приведу рассказ нашей знакомой, бывшей случайной свидетельницей следующего. Наша знакомая проездом была в Берлине, остановилась в одном из больших отелей. Возвращаясь откуда-то она увидела в отеле необыкновенно приподнятое, возбужденное настроение. Администрация на ногах. Не то что-то случилось, не то кого-то ждут. Действительно, сейчас же за ней появился Император Вильгельм в сопровождении адъютанта. Император проследовал по коридору в крайний номер.

В отеле быстро узнали о высоком посетителе. Многие захотели его видеть, среди них была и наша знакомая. Ждать пришлось долго. Лишь через час император появился вновь в сопровождении… Вел<икой> Княгини Елизаветы Фёдоровны, которой Вильгельм отдавал официальный визит. Она оставалась тогда в Берлине короткое время инкогнито. Была отмечена всеми необыкновенная почтительность Императора к Великой Княгине.

Здесь, быть может, будет уместным сказать, что когда-то, в ранней своей молодости, будущий Император Вильгельм II, сыгравший роковую роль в истории Европы начала XX столетия, был пламенно влюблен в молоденькую, такую прекрасную, добрую, идеально настроенную Гессенскую принцессу. Брак этот не был признан осуществимым. Принц Прусский Вильгельм должен был жениться на принцессе Августе-Виктории.

Заговоривши об отношении Вел<икой> Кн<яги>ни к Вильгельму, передам, к сожалению, не дословно, а вкратце, ещё одну мою беседу, бывшую тоже в церкви во время работ, вернее во время перерыва. Разговорились случайно, неожиданно, но, как всегда, просто и увлекательно. Не помню, что подвело разговор к тому же Вильгельму, помню только, что Вел<икая> Кн<ягиня> заметила, что она знает В<ильгельма> давно, помнит его молодым. Что он всегда был очень способным, восприимчивым, что он не был тем, что про него стали говорить позднее. Его способности не были гениальными. Молодой Вильгельм многим интересовался, любознательность его была выдающейся, но всё, что он делал, его знания, поступки — не были глубокими. Он мог, что называется, пустить пыль в глаза, удивить. Все было напоказ, — эффектно и только. Он хорошо, иногда увлекательно, мог говорить.

Великая Княгиня разговор свой кончила неожиданно: по её словам, Вильгельм II идеалом Государя-правителя считал покойного Императора Александра III. Он ему импонировал всем, служил примером для подражания. Как известно, молчаливый Император Российский едва мог выносить молодого Германского Императора, бывшего во всем ему противоположным. В Александре III ничего не было напоказ.

Продолжаю всё, что удержала моя память, что так или иначе может пополнить характеристику Настоятельницы Марфо-Мариинской Обители. Она не была счастливой в своем окружении других «Высочайших». И раньше, и позднее, когда я работал в обительской церкви, правда, были в её окружении люди честные, достойные, но они не были людьми богато одаренными. Ближним человеком — казначеем обительским была Валентина

Сергеевна Гордеева, типичная «придворная» со всеми их недостатками, с малыми достоинствами. Зуров был честный, хороший чиновник, таким же был и Пигарев. Фон Мекк исполнял поручения художественно-благотворительные. Он был с развитым вкусом.

Самым значительным, действенным был в моё время протоиерей Митрофан Васильевич Сребрянский — человек с инициативой, с характером, с умом ясным, приятным. В основании Обители, её развитии о<тец> Митрофан играл значительную роль. Его идеей был институт «диаконисс», в чем ему усердно препятствовал Григорий Распутин. О<тец> Митрофан, поняв основную мысль Вел<икой> Княгини, сумел её воплотить в живое дело. Авторитет о<тца> Митрофана оставался незыблемым до конца существования обители.

Немногим были известны жизнь и труды Настоятельницы. О том знали обительские сестры, знал кое-кто из приближенных. Русское общество знало мало и смутно. Между тем жизнь Вел<икой> Кн<ягини> проходила в непрерывных заботах, в подвигах милосердия. Умное сердце её было полно планов, она не любила откладывать их в дальний ящик… Обительские сестры посещали больных, нянчились с детьми без матерей, всячески обслуживали беднейшее население Москвы. Работа в обительской больнице (бесплатной), в амбулатории для женщин и детей кипела. Сама Вел<икая> Княгиня была опытной сестрой. Она всюду вкладывала в дело свою большую душу.

Вот что нам рассказала наша прислуга: её дочь тяжело заболела, была помещена в обительскую больницу. Великая Княгиня имела обыкновение приходить в палаты по ночам, с особым вниманием следила за тяжело больными. Подойдет, послушает пульс, поцелует, перекрестит такую больную, пройдет дальше. Не раз дочка нашей прислуги испытала на себе

нежную заботливость Настоятельницы, с большим волнением вспоминала о виденном в обители, о самой милосердной из её сестер…

Я сказал, что мои отношения с Обителью и после освящения церкви не кончились… Время от времени меня вызывали для советов по художественным вопросам. Я проходил Денежным переулком через сад. Идешь, бывало, тихим летним вечером и видишь — около церкви сидит В<еликая> Княгиня, с ней рядом, на скамье и около на траве сидят, стоят сестры, старые и молодые, тут же и девочки-сироты из обительской школы-приюта. Идет беседа. Лица оживленные, ничего натянутого тут не было:

 

Великая Княгиня хорошая, добрая, подчас весёлая, старшая сестра. Увидит меня, встанет, поздоровается, начнет говорить о деле…

Такой не раз хотелось мне написать её и казалось, что она не откажет мне попозировать. Таким тихим вечером на лавочке, среди цветов, в её сером обительском одеянии, в серой монашеской скуфье, прекрасная, стройная, как средневековая готическая скульптура в каком-нибудь старом, старом соборе её прежней родины… И мне чудилось, что такой портрет мог бы удасться, хотя я знал, что угодить В<еликой> Кн<яги>не было легко.

Ни одним из написанных с нее портретов не была она довольна. Большой Каульбаховский был слишком официален, тот, что написал с нее когда-то гремевший в Европе Каролюс-Дюран [М. В. Нестеров имеет в виду портреты работы немецкого живописца и рисовальщика академического направления Вильгельма Каульбаха (1805–1874) и Ш. Э. А. Каролюс-Дюрана (1837–1917) — французского художника-портретиста] — нарядный, в меховой ротонде, с бриллиантовой диадемой на голове, с жемчугами на шее, — был особенно неприятен В<еликой> Кн<яги>не. И, говоря о нем, она с горечью сказала: «Может быть, я была очень дурная и грешная, но такой, как написал меня Каролюс-Дюран, я никогда не была».

Понимание искусства у Великой Княгини было широкое. Она внимательно всматривалась в новые течения. Видела она многое, знала музеи Европы, любила старых мастеров, из современных — Берн-Джонса. Много читала, знала нашу и западную литературу, в последние же годы читала исключительно богословские книги — Святоотеческие предания, Жития святых. Многие места из Библии и Евангелия знала на память. К моему художеству она относилась с давних пор с симпатией, и так было до конца.

В первое же лето по освящении Церкви был такой случай: ходили слухи, что среди лиц, приближенных к В<еликой> Кн<ягине>, есть группа недовольных, что к росписи церкви был приглашен я, а не Васнецов. Это были давние друзья и почитатели Виктора Михайловича, для которых всё, что не Васнецов, будь то Нестеров или Врубель, — цена одна. Вел<икая> Княгиня об этом знала, огорчалась. Знал и я и ждал во что всё это выльется.

Мои хулители особенно подчеркивали то, что я обошёл некоторые «непреложные» правила Православной иконографии. И они собирались поднять на меня «самого» Федора Дмитриевича Самарина [Федор Дмитриевич Самарин (1858–1916) — общественный и религиозный деятель. Член Госсовета. Знаток канонов православной культуры. Член новосёловского «Кружка ищущих христианского просвещения в духе Православной Христовой Церкви». Один из учредителей Братства Святителей Московских. Организатор московских попечительств о бедных] — великого знатока всяких канонов. Он-то и должен был решить мою участь: слово его было свято, суд нелицеприятен. Этого боялась Вел<икая> Кн<ягиня>, ожидал и я не без некоторого беспокойства.

Фёд<ор> Дм<итриевич> в то время уже болел, не выезжал из дома. И всё же удалось выбрать день, когда ему было получше. За ним заехала одна из высокопоставленных дам, забрала его в свою карету и привезла на Б<ольшую> Ордынку, в новую Церковь.

Конец я передам со слов Вел<икой> Кн<ягини>, которую я случайно встретил через каких-нибудь полчаса после произнесения Самариным приговора моему художеству.

В тот день я собирался ехать в деревню к семье. Нагруженный покупками, как некий «дачный муж», я зашел попрощаться к о<тцу> Митрофану. Для близости шёл садом, как неожиданно увидел в нескольких шагах от себя идущую на меня Вел<икую> Княгиню. Она тоже заметила меня. Я наскоро

поставил на дорожке свои покупки, подошел поздороваться с Вел<икой> Княгиней. Она, сияющая, моложавая и счастливая, с первого слова спешила поделиться со мной новостью.

Только что был в Церкви и уехал Ф. Д. Самарин. Долго оставался, подробно осмотрел храм и его роспись… и… всем остался очень доволен. Больше всего понравилось ему «Благовещение» на пилонах, на которое так рассчитывали мои великосветские хулители. Самарин нашел, что такой Храм следует беречь, что он не видит ни в чем противоречия против уставов и иконописных канонов. Словом, «враги» были посрамлены, а дама, что привезла больного, была сконфужена и поспешила поскорее увезти строгого судью домой.

Уезжая, Самарин поздравил и поблагодарил В<еликую> К<нягиню>, и она, счастливая, довольная, спешила разделить свою радость со мной. Она, как будто, сама выдержала трудный экзамен. Не нужно говорить, как я был рад. Теперь я мог быть спокоен, что нападки на меня кончатся. Так оно и было…

Я упомянул, как сильно и настойчиво противодействовал утверждению Устава о диакониссах в Синоде Распутин, явно и открыто ненавидевший Великую Княгиню Елизавету Фёдоровну — Настоятельницу Марфо-Мариинской Обители Милосердия. Великая Княгиня была открытым, деятельным его врагом. Всё, что можно было сделать, чтобы удалить его или ослабить его влияние в Царской семье, делалось непрестанно. Она не задумывалась ни перед чем, чтобы достойно осветить эту темную личность. Поездки в Царское Село с этой целью были для Вел<икой> Кн<ягини> и болезненны и бесплодны. Последняя из них незадолго до убийства Григория была особенно тяжела по своим последствиям, и В<еликая> К<нягиня> вернулась из Петербурга в подавленном состоянии. <> Императрица не только не пожелала выслушать свою старшую и когда-то любимую сестру, она потребовала, чтобы В<еликая> Кн<ягиня> больше не приезжала, так как она видеть её «не желает»…

Вел<икую> Княгиню — одну из самых прекрасных женщин — не щадила и клевета. О ней, как и о всех Высочайших, было принято распускать были и небылицы. Такие приёмы не были почтенны, но они достигали своей цели. Сами же оклеветанные были в таких случаях совершенно беспомощны.

Приведу лишь один случай, невероятно наивный, но умело пущенный в годы войны. Пользуясь тем, что Вел<икая> Кня<гиня> была по рождению немка, тысячеустная молва разнесла, что на Ордынке бывает с какими-то целями её брат — Великий Герцог Гессенский. Видеться со своей сестрой Герцог приходил по потаённому подземному ходу, проведённому от места его жительства — в Нескучном. Как это ни было безумно нелепо, многие всё же этому верили.

Обо всех таких случаях Вел<икая> Кн<ягиня> знала. Нечего говорить, как было ей больно, но она знала и то, что такова «завидная» доля людей с её положением. Крест свой она пронесла терпеливо, с великим смирением через всю свою жизнь.

О себе Вел<икая> Кня<гиня> была самого скромного мнения. Она говорила, что роль свою в жизни, свои силы знает, их не преувеличивает, на крупное не претендует. Говорила, что «ум её не создан для больших дел, но у неё есть сердце, и его она может и хочет отдать людям и отдать без остатка»… И действительно, имея большое, умное сердце, она была в жизни больше Марией, чем Марфой.

Лишь однажды мне пришлось видеть Вел<икую> Княгиню взволнованной, гневной. Наступали так называемые Овручские торжества. В присутствии Государя предстояло освящение древнего храма, реставрированного Щусевым [В Овруче на Украине по проекту архитектора А. В. Щусева в 1908–1912 гг. была проведена образцовая для своего времени реставрация собора Святого Василия (XII в.) и построена обитель]. На торжество должна была поехать и Вел<икая> Княгиня. Как-то она была в церкви, о чём-то говорила со мной, как явился прямо из Овруча Щусев. Стали говорить о предстоящих торжествах. Щусев осведомился, предполагает ли В<еликая> Княгиня быть на них. Она отвечала, что ещё не решила. Она слышала, что наплыв паломников будет так велик, что не хватит для всех помещения. — «Ну, Ваше Высочество, Вы только скажите, — мы выгоним монахов из их келий и устроим Вас шикарно». Сказано это было с бесподобной хвастливой наивностью человека власть имущего…

Но не успел наш Алексей Викторович и окончить своих слов, как щёки Великой Княгини стали алыми, глаза сверкнули. Она, постоянно сдержанная, ласковая, резко сказала, что если ещё и колебалась, ехать или не ехать, то сейчас колебаний нет. В Овруче она не будет. Она не хочет, чтобы ради неё выгоняли кого-либо из келий, что комфорт она знает с детства, жизнь во дворцах знает… Говорила Вел<икая> Княгиня быстро, горячо, не переводя дух. — Она не смогла скрыть своего возмущения.

Щусев плохо понимал, почему Вел<икая> Кн<ягиня> так волнуется. Он что-то бормотал, он хотел только… Но гнев уже прошёл. Разговор был кончен в обычных мягких тонах. В Овруч Великая Княгиня тогда не поехала…

Далее я редко буду возвращаться в своих воспоминаниях к Вел<икой> Кн<ягине> Елизавете Фёдоровне. О ней, быть может, кто-нибудь, кто знал её лучше и больше меня, расскажет людям ярче и ценнее, чем пытался сделать я. Но пусть знают, что всё хорошее, доброе, что будет когда-либо сказано об этой совершенно замечательной женщине моего времени — будет истинной правдой. И эту правду о ней знать людям надо…

Ещё только раз в своей жизни я имел лучшую, чем тогдашняя уфимская моя мастерская, — в Москве на Донской, во время росписи храма Марфо-Мариинской обители, где дважды у меня была для осмотра обительских иконостасных образов незабвенная Великая Княгиня Елизавета Федоровна, прекраснейшая из женщин, мною в жизни встреченных…

…В этот момент дверь открывается, входит скромная, изящная, на вид совсем молодая, в выездном туалете, в черном с каракулевым воротником жакете, в такой же шапочке и с муфтой Великая Княгиня Елизавета Фёдоровна. Меня представили. Великая Княгиня с первых же слов очаровала меня своим прекрасным, ясным лицом, простотой, оживлённостью. Она просит, нельзя ли ей наскоро пересмотреть эскизы, говорит, что не могла прийти раньше, — она собиралась ехать с детьми на прогулку…

Государь тоже просит перелистать эскизы. Вел<икая> Княгиня горячо, искренно хвалит то, что ей нравится. Прекрасное лицо её оживляется ещё больше…

Осмотр закончен. Меня благодарят, милостиво прощаются…

…Сейчас Императрица свободно говорит по-русски, еще с меньшим акцентом, чем Великая Княгиня. Она говорит о моей выставке, о том, что много о ней слышала, сожалеет, что не могла на ней быть и прочее…

…В свои тогдашние наезды в Москву я являлся к Великой Княгине. Тут обсуждались обычно дела церковные. В конце я приглашался к завтраку или чаю. Отношения ко мне были наилучшие. Великая Княгиня с каждым разом казалась мне более и более привлекательной и не только своим прекрасным обликом, но и делами. Стремление её к добру, которое делалось ею с таким самозабвением, щедро и деликатно. Но о ней я не раз ещё буду говорить, не раз вернусь к её «житию»…

…Написанные тогда образа заказчице понравились, я услышал немало ценных, тонких замечаний. Пересмотрев все образа вторично, после двухчасового визита, Вел<икая> Княгиня, поблагодарив меня и ласково простившись, уехала, оставив во мне радостное чувство, вызванное, быть может, той гармонией нравственной красоты, внешнего обаяния и трогательной женственности, коими в такой полной мере обладала Великая Княгиня Елизавета Фёдоровна.

С огромным увлечением принялся я за работу. Композиция картины «Христос у Марфы и Марии» меня не удовлетворяла, но я надеялся выиграть в красках, вложить в картину живое лирическое чувство. Великая Княгиня уехала в Псков на какие-то торжества, и мне хотелось к её возвращению подготовить одну стену вчерне, показать её и уехать на неделю-другую в Березку. Работа у меня шла быстро, видевший её Щусев был доволен.

На другой день по возвращении В<еликой> К<нягини> из Пскова я пригласил её в церковь и не без волнения ждал, что-то мне скажут.

Картина понравилась, а так как я знал, что В<еликая> Кн<ягиня> никогда не говорит того, чего не чувствует, что слово её правдиво, искренне и нелицемерно, то похвалам был рад. При прощании заявил о своем намерении поехать отдохнуть…

…По моей просьбе Великая Княгиня распорядилась вывесить на дверях церкви объявление, запрещающее туда вход во время работ. Такая мера была необходима, она была продиктована практикой Владимирского собора. Немало времени и нервов стоили нам, работавшим в соборе, несвоевременные посетители. Там, в Киеве, для обозрения собора в годы его росписи выдавались особые билеты из канцелярии генерал-губернатора. Билеты были действительны в праздничные дни и часы, когда работы там приостанавливались, в часы отдыха.

Несмотря на это, было немало случаев нарушения этих правил, и посетители буквально врывались в неурочные часы и доставляли нам много неприятностей. С Васнецовым был такой случай: как-то, придя в собор после завтрака, он застал там расхаживающего неизвестного ему генерала с вензелями на погонах. Васнецов подошел к генералу и вежливо заметил ему, что время осмотра собора прошло, что работы начались и он просит его Превосходительство осмотр отложить до другого раза. Генерал не привык к такого рода обращению, заявил, что пока не окончит осмотр, не уйдет, что у него есть билет от графа Игнатьева (генерал-губернатора), что он сам генерал-адъютант Рооп — одесский генерал-губернатор. И пошёл, и пошёл… Подхлестывая сам себя, он уже кричал, что телеграфирует в Петербург Императрице. Израсходовав весь заряд гнева, он всё же покинул собор.

Нетрудно себе представить настроение Васнецова, как мог он работать после столь бурного объяснения. Однако сердитый генерал в Петербург не жаловался, рассказав лишь о случившемся с ним гр<афу> Игнатьеву, а тот, спустя много времени, передал в шуточной форме о незадачливом генерале Васнецову.

Во избежание таких случаев у нас и появилось на дверях объявление. И всё же не один раз без меня забирались туда любопытствующие, рассказывавшие потом о работах в обительском храме были и небылицы.

Сама Вел<икая> Княгиня о своих посещениях предупреждала меня, спрашивала, не помешает ли мне, и очень редко заходила без предупреждения в те часы, когда меня в церкви не было. В те разы, когда Великая Княгиня заходила в церковь, я сходил с лесов, встречал её, давал объяснения о предстоящих работах, планах…

…Речь Вел<икой> Княгини была живая, горячая, нередко с юмором. У нее были любимые словечки, одно из них — «мало-помалу» — я слышал часто. Говорила В<еликая> К<нягиня> с английским акцентом и почти свободно. Из некоторых разговоров было видно, что она не жаловала немцев, особенно времен Вильгельма II. С симпатией упоминала об Англии, где она воспитывалась у своей бабушки — Королевы Виктории.

Беседы с Вел<икой> К<нягиней> оставляли во мне впечатление большой душевной чистоты, терпимости. Нередко она была в каком-то радостном, светлом настроении. Когда она шутила, глаза её искрились, обычно бледное лицо её покрывалось легким румянцем.

Костюм её в те дни был по будням — серый, сестринский, с покрывалом, под ним апостольник, и такой же, но белый, по праздникам. Он сделан был по её же рисункам, присланным мне для просмотра и потом подаренным мне на память.

Так проходили рабочие дни мои в обительском храме…

…На Рождество Вел<икая> Кн<ягиня> прислала мне в подарок хорошую репродукцию с немецких примитивистов. Так закончился мой первый год работы в обительском храме…

…Великая Княгиня в те тяжелые дни относилась ко мне с особой внимательностью и добротой. Сердечный, чуткий человек была она. В мои именины после обедни в домовой обительской церкви Великая Княгиня поздравила меня и подарила второй свой портрет, уже в сестринском костюме…

…Эту мою мысль я проводил в согласии с Великой Княгиней и, быть может, вопреки Щусеву, любителю не столько стилей, сколько стилизаций. Я полагал найти свой собственный стиль, в котором бы воплотилась как-то вся моя вера, творческая сила, лицо, душа, живая и действенная, душа художника.

Мне думалось, что в деле веры, религии, познания духа Божия, это было необходимо. Стиль есть моя вера, стилизация же — это вера, но чья-то. За ней можно хорошо прятать отсутствие своей собственной веры…

{Справедливости ради отметим, что много ниже М.В. отзывается о Щусеве иным образом: 

Из Питера на жительство в Москву переехал Щусев. Постройка вокзала осталась за ним. В то время казалось, что никто из наших архитекторов не чувствовал так поэзии старины, как Щусев. Рядом с ним Покровский (автор Федоровского собора в Царском Селе) был лишь ловкий компилятор}.

…В июле были сняты леса с главной части храма, и я впервые увидал его таким, каким он позднее предстал на суд людской, по словам Великой Княгини — «невинный, как и подобает быть храму Богородицы».

Теперь Великая Княгиня часто приходила в церковь, радовалась осуществлению её мечты, и я был счастлив, видя радость этого дивного человека. Чаще и чаще с Великой Княгиней заходили в церковь её знакомые: петербургские, московские и заграничные. Не обходилось иногда без курьёзов.

Как-то с Вел<икой> Княгиней явилась представительная «породистая» дама. Нас познакомили: оказалось, Васильчикова, только что вернувшаяся из заграницы, где она знакомилась с рядом благотворительных, филантропических и врачебных учреждений.

Подметив на моих картинах преобладание голубой гаммы, она одобрила эту особенность, прибавив: «Как этот голубой цвет действует успокоительно! Я видела (она назвала какой-то город в Англии) образцовый дом для душевнобольных. Там, как и у Вас, во всём преобладал голубой цвет. Как это хорошо!»

Не знаю, осталась ли довольна Вел<икая> Княгиня таким «счастливым» сравнением обители милосердия с домом для умалишённых…

…Осталось расписать трапезную. «Путь ко Христу» был нарисован в у́гле. Перед тем как приступить вторично к краскам, я попросил о<тца> Митрофана отслужить молебен. На нём была и Великая Кн<ягиня>.

Молебен этот остался у меня в памяти. 0<тец> Митрофан служил его как-то вдохновенно. Молитвы, обращения его к Богу едва ли были в каком-либо Требнике. Отец Митрофан, всегда со мной приветливый, верящий в мои художественные замыслы, любивший их осуществлёнными, был верным моим другом… 

{не упустим ещё одно упоминание М.В. об о.Митрофане Сребрянском в ином месте: В кратком приветствии к Царю было вложено столько задушевной, трогательной заботы о нем. О<тец> Митрофан едва ли говорил 3–5 минут, но эти минуты были захватывающего напряжения. Что и как говорил о<тец> Митрофан ни в какой мере не было похоже на красноречие церковных витий… }

…Наступило и 7-ое апреля, канун освящения церкви, первая всенощная в ней. Все были на местах. Я зашел туда утром. О<тец> Митрофан с сёстрами отбирал парадные облачения к вечеру. Показывалась ненадолго Вел<икая> Княгиня, делала какие-то распоряжения и уходила. Она, несмотря на свою выдержку, не была совсем спокойна. Думы роились: что-то ждет её создание? Во что отольётся любимое дело?

Торжество близилось. Я зашел ещё: была спевка, первая спевка в нашей церкви. Голоса сестёр раздавались неожиданно ново, так волнительно, да и сами сёстры волновались. Дивное чувство овладело мной. Иду в темный угол. Хочется остаться одному, помолиться. Становлюсь на колени и… плачу, плачу, благодарю Бога за всё…

В 6 часов стали собираться ко всенощной. Раздался первый удар колокола. Как и тогда, шестнадцать лет тому назад в Киеве, а потом в Абастумане, звон его отозвался во мне особым, ничем не сравнимым ощущением. Звуки были мягки, певучи, торжественны. Впервые понеслись они по старому Замоскворечью…

Всенощная началась. Служил митрополит Владимир с епископами, множеством священников, с протодиаконом Розовым. Пели наши обительские сёстры в праздничных одеяниях. Вел<икая> Княгиня была тоже в белом обительском, сосредоточенная, более прекрасная, чем всегда. Народу набралась полна церковь.

Я стоял в стороне, преисполненный радости. После всенощной усталый, успокоенный, вернулся домой. Готовился к завтрашнему дню, еще более волнительному. К освящению почему-то ждали Вел<икого> Кн<язя> Михаила Александровича…

…Вел<икая> Кн<ягиня> Елизавета Фёдоровна ещё раньше, зимой высказала предположение устроить при большом храме малый, а в нём усыпальницу для себя и тех сестёр обители, кои первыми приняли посвящение. Я неоднократно приглашался для обсуждения такого проекта. Было постановлено летом 1914 года приступить к работам.

Пользуясь тем, что во время [работ] богослужения в большом храме не будет, я задумал осуществить своё намерение сделать в храме некоторые живописные дополнения: расписать купол, прибавить орнаменты по аркам. Мысль мою Великая Княгиня одобрила, и скоро в церкви вновь появились леса, и я стал часто бывать на Ордынке.

Усыпальницу также предположено было покрыть живописью. Для этой цели я рекомендовал Великой Княгине моего помощника — Павла Дмитриевича Корина, к тому времени успевшего проявить себя как художник с самой лучшей стороны. В куполе был мною написан Господь Саваоф с Младенцем Иисусом и Духом Святым по образцу старых образов. Орнаменты исполнял тот же Корин. Почти всё лето пошло на эти работы. Усыпальница дала Корину возможность показать, что в нём таится. С большим декоративным чутьем он использовал щусевские архитектурные формы. Он красиво, живописно подчеркнул всё, что было можно, и усыпальница превратилась в очень интересную деталь храма. Вел<икая> Княгиня осталась очень довольна. Корина благодарила.

Павел Дмитриевич в то время был уже в Училище живописи и мечтал об Италии. Этого серьезного юношу манил к себе Рим с Ватиканом, с Микеланджело, Рафаэлевы станцы…

…Это последнее лето работ в обительском храме я также вспоминаю с хорошим чувством. Вел<икая> Кн<ягиня> часто заходила к нам. Однажды, в часы завтрака, я был на лесах в трапезной, что-то переписывал или добавлял в большой картине «Путь ко Христу». Жара стояла страшная. Я скинул блузу и в таком виде слез вниз посмотреть на сделанное и тотчас же заметил, что в боковую дверь вошла Вел<икая> Кн<ягиня>, взглянула в мою сторону, заметила неисправность моего костюма, и, смущённая, поспешно прошла в сторону. Я мгновенно был на лесах, наскоро оделся, сошел вниз, через некоторое время, «как ни в чем не бывало» беседовал с высокой посетительницей…

…Сумские образа были окончены. Об этом знала Великая Княгиня и как-то выразила желание видеть их в моей мастерской. На этот раз моя семья была в Москве, а потому приём Великой Княгини не представлялся особенно сложным. Та же Донская, выметенная начисто, тот же городовой в белых нитяных перчатках, то же оживление в окнах ближних домов.

Вел<икая> Кн<ягиня>, как и в первый раз, была с сестрой Гордеевой и теперь, знакомая с моей семьёй, она была ласкова и внимательна со всеми моими домочадцами. Оставаясь у меня более часа, она с большим вниманием осмотрела как новые образа, так и то, что не видела у меня раньше, причем высказала желание, чтобы я устроил свою выставку в Англии. К этой теме она возвращалась и позднее, входя в подробности такой выставки. Разговор этот как бы обязывал меня раньше приняться за большую картину («Душа народа»)…

…Итак, приближался 1916 год. Он начался, как и предыдущий, под грохот орудий. Проходили один за другим санитарные поезда с фронта. Неустанно работали госпитали. Открывались всё новые и новые частные лазареты. Война у всех была на уме. Надежды сменялись упадком духа.

В начале месяца мы с женой получили приглашение Великой Княгини послушать у неё «сказителей». Приглашались мы с детьми. В назначенный час мы с нашим мальчиком были на Ордынке. Там собрался небольшой кружок приглашенных, знакомых и незнакомых мне. Великая Княгиня с обычной приветливостью принимала своих гостей. Нашего Алексея поцеловала. Все поместились вокруг большого стола, на одном конце которого села Великая Княгиня. В противоположном конце комнаты сидели сказители. Их было двое: один молодой, лет двадцати, кудрявый блондин с каким-то фарфоровым, как у куколки, лицом. Другой — сумрачный, широколицый брюнет лет под сорок. Оба были в поддевках, в рубахах-косоворотках, в высоких сапогах. Сидели они рядом.

Начал молодой: нежным, слащавым голосом он декламировал свои стихотворения. Содержания их я не помню, помню лишь, что всё: и голос, и манера, и сами стихотворения — показалось мне искусственным.

После перерыва стал говорить старший. Его манера была обычной манерой, стилем сказителей. Так сказывали Рябинин, Кривополенова и другие, попадавшие к нам с Севера. Голос глуховатый, дикция выразительная. Сказывал он и про «Вильгельма лютого, поганого». Называлось сказанье «Беседный наигрыш». За ним шел «Поминный причет» и, наконец, «Небесный вратарь». Последние два были посвящены воинам. Из них мне особенно понравился «Поминный причет».

Сказители эти были получившие позднее шумную известность поэты-крестьяне — Есенин и Клюев. Всё, что сказывал Клюев, соответствовало времени, тогдашним настроениям, говорилось им умело, с большой выразительностью.

После всего гости оставались некоторое время, обмениваясь впечатлениями. Был подан чай. Поблагодарив хозяйку, все разошлись.


Автор: Администратор
Дата публикации: 11.10.2018

Отклики (481)

    Вы должны авторизоваться, чтобы оставлять отклики.