Н.К.Метнер - С.Н.Дурылин. Переписка 1929-го года. Статья С.Н.Дурылина "Тютчев в музыке"

С.Н.Дурылин - Н.К.Метнеру  от 31 января 1929 года (Н.К.Метнер, Письма, М., Сов.композитор, 1973).

Дорогой Николай Карлович! С благодарной любовью, с тёплой признательностью за благо, доставленное мне Вашей музою (всяческое благо: духовное, нравственное, эстетическое), но и с большим смущением посылаю Вам статью "Тютчев в музыке"*, где самые (и единственно) дорогие для меня страницы написаны о Вас. Смущение моё велико. Я не музыкант - пишу о музыке, пишу о Вас; я не "специалист по Тютчеву" - и пишу о великом поэте (правда, любимом с ранней юности) и посылаю написанное тому, кого, по совести, считаю лучшим и совершеннейшим истолкователем вещего поэта. На всё это у меня нет никакого права, кроме одного - права любви к поэзии Тютчева и к музыке Вашей. И то и другое испытано долгими годами, и крепко, больше чем когда-либо. В последний Ваш приезд на родину, в 1927 году я пытался дважды выразить печатно свой восторг и любовь перед Вашим искусством - тем самым редчайшим искусством, из-за радости которого, утверждал Пушкин, стоит жить и испытывать "труд и горе" бытия:

И ведаю: мне будут наслажденья

Меж горестей, забот и треволненья.

Порой опять гармонией упьюсь,

Над вымыслом слезами обольюсь.

Выразить эту любовь и посильное понимание мне тогда не удалось. Удалось это сделать в связи с юбилеем Тютчева (125-летие рождения). И по праву любви, по одному только  этому праву, я не отказался от чести, ничем мною не заслуженной, писать о "Тютчеве в музыке" - и о Вас, как воплотителе Тютчева в музыке. <...> Я с глубокою благодарностью вспоминаю всё, что я получил от Вашего искусства и от Вас лично. Ваше искусство всегда представлялось мне, выражая впечатление пушкинским образом, - 

И над тесниной торжествуя,

Как муж на страже, в тишине

Стоит, белеясь, Ветилуя**,

В недостижимой вышине.

Даже одна мысль, что есть эта Ветилуя, утешительна. И пусть недоступны сейчас пути к ней для меня, я радуюсь, что есть эта твердыня и есть "муж на страже" высокого, истинного,  п р е б ы в а ю щ е г о,  а  не  п р е х о д я щ е г о  искусства, - Вы сами. От души желаю Вам радости, бодрости, новой творческой работы и тишины...

_________________

* Статья "Тютчев в музыке" даётся ниже в приложении к настоящей публикации

** Цитируется строфа из стихотворения Пушкина "Иудифь"

Ветилуя - город, упомянутый в Библии, именно и только в книге Иудифь. См. к примеру 4.6; 6.10-11; 7.1-7. Точное место, где находился этот город, неизвестно. 

Н.К.Метнер - С.Н.Дурылину, весна, 1929 год

(С.Н.Дурылин "В своём углу", М., Молодая гвардия, 2006 с некоторыми дополнениями из книги Н.К.Метнер, Письма, М., Советский композитор, 1973)

Дорогой, милый Сергей Николаевич!

<...> Если бы Вы знали, как подчас дико и одиноко чувствую я себя здесь, во Франции*, то Вы поняли бы, какое значение может иметь для меня подобный Вашему привет с родины. Конечно, и везде на свете сейчас вспоминается тютчевская «Бессоница», но нигде так остро не переживается она мною, как здесь во Франции. Только и забываешься каким-то сном, когда с головой погружаешься в работу. И вот представьте себе - как раз в день получения Вашего письма я был погружён в некий сон, именуемый «Элегией» Пушкина. «Упивался» её «гармонией» и работал над выпеванием её божественных стихов и, лишь изредка пробуждаясь и недоуменно озираясь, спрашивал себя - кому, собственно,  я пою - и вдруг, раскрывая Ваше письмо, читаю: «И ведаю, мне будут наслажденья...» и т.д. Эта встреча несказанно обрадовала и тронула меня. Она напомнила мне, что помимо того радио, которое в наше время опутало своей сетью весь шар земной для того, чтобы равнодушные и  л ю б о п ы т с т в у ю щ и е  уши за гроши могли послушать всё, что творится на свете и что большей частью до них совсем и  н е  к а с а е т с я, - помимо этого патентованного радио существует ещё иное, которое передаёт нам как раз именно то, что до нас касается... и эти касания гораздо более точны...

Прочтя Вашу чудесную, бесконечно лестную для меня, но, увы, столь мало мною заслуженную статью «Тютчев в музыке», я увидел и оценил в ней как раз то, что так редко встречается в подобных статьях. Это именно любовь, то есть опять-таки то самое  к а с а н и е  до Вашей души того предмета, о котором Вы пишете... Вы жалуетесь на себя - «я не музыкант», «я не специалист по Тютчеву»... Да разве все - музыканты, что о музыке пишут, да и самую музыку пишут?! А разве смеет кто-нибудь назваться «специалистом» по тому предмету, который не коснулся души его?.. Именно любовь одна и делает «специалиста», но, конечно, не любовь амурная, слепая, и не страстишка самолюбивая, а настоящая любовь, ибо она зряча, она терпелива, прилежна, верна и глубока... Правда, иногда и ненависть даёт права, но только как оборотная сторона любви, той же зрячей любви. Но ведь в том-то и дело, что у огромного большинства пишущих нет ни того ни другого, а только подчас благоскллонное  л ю б о п ы т с т в о, дрянненькое недолюбливание, фальшивое преклонение перед кумирами и вместо ненависти - зависть... И потому общая картина мнений, воззрений никогда не бывает определённой, ясной и цельной. 

У Вас же общая картина мнений или, вернее, суждений представляется мне очень цельной и потому, хотя мне и неловко было читать слишком большие и незаслуженные похвалы себе, но я признаюсь, искренне им порадовался, так как поверил Вам. Но поверил не тому, будто я и в самом деле Тютчев в музыке. Но поверил состоявшемуся касанию между нами тремя.

Очень многое в Вашей статье было мне интересно и в смысле сведений. <...> От всей души благодарю Вас и низко кланяюсь за такой привет Ваш! Много дал он мне утешения, но, увы, ещё более всколыхнул постоянную тоску по родине. Впрочем, верю и надеюсь, что хоть когда-нибудь позовут меня опять играть в Москве**. Крепко обнимаю Вас.

Сердечно любящий Вас Н.Метнер

________

*  впоследствии Николай Карлович с женою перебрался в Лондон, где и прожил до самой своей кончины в 1951 году.

** Метнеру больше никогда не довелось побывать в России.

С.Н.Дурылин - Н.К.Метнеру, Великая Суббота, 21 апреля ст.ст. (С.Н.Дурылин "В своём углу", М., Молодая гвардия, 2006)

Дорогой и милый Николай Карлович! Сейчас 4 часа дня. Пасха, кулич, яйца - всё приготовлено нести в церковь для освящения. Встречаю я Пасху не там, где встречал её когда-то с Вами, а далеко, далеко оттуда, встречаю без друзей и близких. И вдруг, в этот час приходит почтальон и вручает мне Ваше письмо, как красное яичко к Светлому дню. <...> И поневоле шепчешь стихи того же Тютчева:

Чему бы жизнь нас не учила,

Но сердце верит в чудеса:

Есть нескудеющая сила,

Есть и нетленная краса.

<...> Продолжаю письмо через 2 недели. Несколько раз за это время перечитывал Ваше письмо. Вы пишете о своём одиночестве на чужбине. Земной шар, оплетённый радио, велик, но едва ли на нём найдётся нам место, на котором мы чувствовали бы себя вполне не на чужбине. <...>

Но вот тут-то забьётся сердце - и сердце чувства, и сердце разума, - от радости, что есть отчизна, что не утрачена ещё никем не отъемлемая родина - мысли и искусства (не говорю уже о религии).

Вы не знаете, что значат для нас Ваши 2-я соната со скрипкой*, песни на слова Пушкина и Тютчева. Мы теряем Пушкина, Тютчева, Лермонтова, Фета. Мы потопили их в месиве биографического хлама, формально-эстето-технических комментариев, - и хуже того: в месиве всяческих"приспособлений", "исправлений", "омоложений". Мы уже не слышим Пушкина; это для нас - 

звук умолкнувший эллинской речи. **

И по-гречески мы не разумеем и не хотим разуметь. То же с Тютчевым. <...> (Вы лучше меня знаете, что "Баха" просто уже нет, а есть "Бах-Годовский", "Бах-Бузони", "Шопен-Губерман" и т.д.]*** Пушкина, повторяю, мы не слышим. Ухо уже огрубело. Мелодическое и гармоническое благородство струнного квартета оно уже не воспринимает. Ему необходим и единственно доходим до него джаз-банд. Мы глухи и, что хуже всего, убеждены, что слух у нас обострился до чрезвычайности.

... И вдруг в это время слепой глухоты - Вы даёте вновь, Вы воскрешаете Пушкина и Тютчева в их подлинном бессмертном звучании. Вы обретаете в музыке "лирическое волнение", ответное их "лирическому волнению" в поэзии, - и, помутневшая и оглохшая, но всё ещё живая, наша 

Душа стесняется лирическим волненьем

И жаждет наконец****

 

сбросить с себя муть бывания и прорваться к высокому и подлинному Бытию.

Я не умею лучше и точнее выразить того, что получаю я и многие другие от Вашей музыки, и в особенности от Ваших песен. Это - освобождение. Вот, в одном слове, то, что мы получаем от Вас. <...>

Когда я читал то, что Вы пишете о любви, я горячо радовался и вспоминал две строчки Верхарна, когда-то переведённые Брюсовым:

Безмерной нежностью всеведенье полно

И надобно любить, чтоб мыслить беспредельно.***

Любовь - единственная познавательница. Познание есть акт любви. Также и творчество. Вы не пишете на слова Пушкина. В на миг, на час, на всю жизнь любите с ним ОДНО, ОДНОЮ ДУШОЮ - Музу, скорбь, Родину, Бога, Истину, цветок, - ОДНОЮ любовью. Это и есть творчество. Творить - это любить. <...>

Долго, долго мог бы я беседовать с Вами. Всё, что думаю о Любви и искусстве, я попытался ещё в 1925 г. выразить в 4 строках:

Эпитафия

Родину, имя своё и лета, мне вручённые Роком,

Путник, тебе не скажу. Счастлив ли был - утаю.

Знал ли любовь и любим ли я был на земле не открою.

Повести краткой внимай: Музам благим я служил.

Вот всё, что может сказать о своём земном пути истинный художник, чьё искусство - Любовь и в чьём искусстве - также Любовь. "Служил" = любил, - и всё этим покрыто, оправдано, освящено. Больше ничего никому и знать не нужно о художнике. <...>

Ваш С.Д. 7.V. ст.ст. 

_________

* в разделе МУЗЫКА нашей ГАЛЕРЕИ указанная соната опубликована 

А также другая замечательная соната для скрипки и фортепиано №1 в исполнении автора

__________

** у Пушкина: "Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи" ("На перевод Илиады")

__________

*** С.Н.Дурылин перечисляет известные транскрипции и аранжировки

________

**** Дурылин так цитирует Пушкинскую "Осень".

У Пушкина:

Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет и звучит, и ищет, как во сне...

____________

*****

Безмерной Нежностью всеведенье полно,
В ней – красота миров, в ней – зиждущая сила,
Причины тайные ей разгадать дано...
О ты, кого мечта в грядущем посетила,

Моих былых стихов тебе открыть ли смысл...

Добавляем сюда и несколько так или иначе связанных с Метнером выписок из  Дневников С.Н.Дурылина (В своём углу, М., Молодая гвардия, 2006)

1924 г.

22 (стр.112)

Любимейшими прозиками его были Андерсен и Лесков. Я читал ему в Михайловском главы из своего "Лескова" в обмен на его "Сказки", сыгранные им самим на рояле. Он смеялся по-детски светлым, частым, звонким смехом, с широчайшей улыбкой и ласкающими глазами.

Вот в ком живо было нечто от Пушкина!

1926 г.

25 (174)

...Пушкина вспомнили теперь, - так вспомнили, что, пожалуй, попросишь ему забвения. "Художник-варвар кистью сонной...", но наглой и уверенной, перекрашивает его кумир по вкусу современности. Исследователь-варвар изучает счета прачки, стиравшей Пушкину бельё. Его лакей - ближний родственник Смердякову, теперь "научный сотрудник", - изучает его семейную жизнь. Все вспомнили, но не благодарной "памятью сердца", которой одной принадлежит истинное право помнить.

Пушкинисты составляют ныне особый разряд населения и, вероятно, составляют особую рубрику в предполагаемой всенародной переписи.

А Пушкинист, - истинный, действительный, правомощный, - на всю Россию один: Николай Метнер.

Слушая его "песни", слушаешь Пушкина.

1927 г.

101 (378)

Н.К.Метнер приехал. Он пять лет не был в России. Идёт по Никитской и читает "Улица Герцена". Ничего не сказал, только спросил:

- А Никитский монастырь тоже теперь переименован в монастырь Герцена?

17.II. н.ст. (новый стиль)

120 (387)

Вчера (19-го) уехал Николай Карлович [Метнер]. Проводы. Стоя в окне вагона, он, кажется, всплакнул.

Живучи в Москве, он перебирался через мост, на набережную, против Кремля, и долго стаивал у чугунной решётки, глядя на Кремль.

А ухо вслушивалось в "московское". Около Каменного моста городовой (то бишь милиционер) усовещевает пьяного:

- Чего ты шумишь? Нельзя шуметь!

А пьяный ему, указывая на воду под мостом:

- А вода шумит - ничего? <...>

20.V. Пятница н.ст. Москва

21 (410)

... Это было удивительное исполнение, хотя Н.К-чу всё казалось, что Райского [Райский Назарий Григорьевич (1876-1958) - певец-тенор, прфессор Моск. консерватории. Один из первых и постоянных пропагандистов музыки Н.К.Метнера] плохо слышно из залы. Мы дружно протестовали. Райский пел: "У врат обители", "Эпитафию", "Люблю Ваш сумрак", "Бессоницу", "Телегу жизни" - и новое - "Наш век": "Не плоть, а дух... [растлился в наши дни и человек отчаянно тоскует... - Тютчев]". Это произвело сильнейшее впечатление: суровой болью, взрывом мужественой муки о том, что случилось с "Человеком": - "и человек отчаянно тоскует..." - захватывала эта удивительная "песня".

<...>

...Вдруг Н.К. догнал нас и, нагнувшись почти мне над ухом, спросил меня на ходу:

- Ну, как? "Не плоть, а дух"? 

- Поразительно, Николай Карлович - до чего это нужно, до чего это важно!

И с серьёзным, серьёзным до грусти лицом он сказал:

- Я не хочу, чтоб думали, что я кого-то обличаю здесь и осуждаю. Нет: я только болею и страдаю этим. Я и сам в числе тех, о ком говорит Тютчев.

И какая правда не только личного смирения, но художестенной истины в этом: если б понять это стихотворение как обличение и суд (как все понимают), то что бы здесь было делать музыке? Но понять его - как исповедь, как свою боль, как своё признание, - это и значило дать ему единственно возможный источник музыкальной жизни. Это и сделал Н.К. гениально.

22.XII.

1928

33 (616)

Терпеть не могу слов "настроение" и "переживание". У Пушкина их нет.

Что-то тягучее, какая-то жиде́ль языка и мысли.

<...>

У Моцарта, у Метнера нет "переживаний", а есть жизнь. А вот у какого-нибудь бездарного пыжика Фейнберга - "переживание". <...>

82 (710)

<...> Есть ненавистные для меня слова: "настроение", "переживание", - и вот ещё это: "искание".

"Искал" ли чего-нибудь в своём искусстве Пушкин? Наверное, нет: он жил в нём жизнью "буйного стрельца" плоти, духа, краски. "Ищет" ли чего-то, где-то, как-то Метнер? Руку даю на отсечение, что нет. Музыка сама, гармония и мелодия сами ищут излиться через него! А вот Серов надвое: в первом периоде живопись искала его - и он пишет Веру Саввишну, девушку под солнцем; под конец жизни он ищет живопись - и пишет сомнительную Иду, ненужных Навзикай и Европ.

Современных музыкантов музыка не ищет: прекрасно обошлась бы и без их, - но зато они, не покладая рук, ищут того, сего, пятого, десятого на фортепиано, скрипке, в оркестре, - и все эти "искания" - сплошное "сочинятельство".

Я думаю: Левитан был смирен. Он попросту что-то чувствовал, чужой и некровный, около русской природы, и берёзка с осинкой пустили корни в его душе, как вв звенигородском суглинке. Писал он, что писалось; говорил, что говорилось.

У Ермоловой в "Последней жертве" была замечательная пауза. Не первой молодости женщина, она узнаёт, что любимый ею человек изменил ей... Она верить не может - и надо верить. Отчаяние в ней, любовь, обида, слёзы, всё, всё...

Она молчит. Долго молчит. Этого нет у Островского. Это была знаменитая ермоловская пауза, - потрясающая, вызывшая слёзы, выворачивавшая душу на какую-то лучшую её, белоснежную изнанку, о которой и не подозревалось, что она у тебя есть.

Как актёрство - это была - вершина искусства и мастерства. Но на вопрос, сколько минут она делает эту паузу, великая артистка ответила с великой простотой:

- Сколько помолчится, столько и помолчу.

Думается, и Левитан, сколько ему грустилось и радовалось от русских берёзок и перелесков, столько он и нагрустил, и нарадовался в своих картинах. Ничего больше, ничего больше не "искал".

<...>

Грустящий не будет рядиться в яркие ткани, лощить на себе всякую пуговку и складочку, не прицепит к себе бантика, оттого что он грустящий. А "веселящемуся" сам собою подвернётся под руку и бантик, и шарф поярче, и сама собой сложится на нём складочка позатейлевее. Вот вам и ваше "внешнее оформление"; можете сколько угодно толковать о нём потом, - но самому по себе ему не быть: его рождает исконное творческое "грустится" или "веселится", открывшееся в душе художника.

5.IV.

2 (722)

<...> Вы меня огорчили Вашим последним письмом. Будьте милосердны! <...> Ну чем я виноват, что от Пушкина, Тютчева и др. у меня 

- Душа стесняется лирическим волненьем, - 

а от Сельвинского, Антокольского, Пастернака - нет? (От Сельвинского даже делается боль под ложечкой.) <...> Я первый толкнул Пастернака в печать <...>

[В 1927 г. я встретился с ним после 5-летнего невстречания, на концерте Н.К.Метнера, и он мне в первом же слове сказал:

- Серёжа, ведь вы привели меня в литературу. Это были слова - благодарность человека, который рад, что он там, где он теперь, ибо там - настоящее его место...] 

В его вещах 1911-1913 гг. мне чудилось начало пути к подлинной поэзии, - и, на мой взгляд, наалом так и осталось всё стихотворство Пастернака по сей день (напомним, на дворе только 1929 год - пФ). <...> Но <..> я выделяю Бориса от Сельвинского, Багрицкого, Антокольского. У него есть тоска по полёту, сон-мысль о полёте, зуд в костях (с мозгами) о воздухе и высоте. У них - ничего этого нет. 

Это - сочиня́тели (как зовёт таких Метнер)... <...>

И к чему тут Сельвинский? Пусть себе кормится. Это толстовский анекдот. Лев Николаевич спросил раз некоего музыканта (умнейшего) про певиц сестёр Кристман: "А хорошо они поют?" - "Кормятся!" - был ответ. Отлично: пусть кормятся! Что ж тут можно возразить? <...>

11 мая

___________________________

Статья "Тютчев в музыке" была напечатана в юбилейном (125 лет со дня рождения поэта) сборнике тютчевского альманаха "Урания" (Ленинград, Прибой, 1928 г.) Назван сборник по одному из стихотворений 16-летнего Ф.И.Тютчева.

1.

Есть у Тютчева стих, который точно выражает и основную тематику его поэзии, и образ её воплощения: „Гармония в стихийных спорах". „Стихийные споры" в природе, в человеке, в истории — это, конечно, и есть содержание поэзии Тютчева; „гармония" этих „стихийных споров" в искусстве — это и есть, конечно, эстетическое свойство поэзии Тютчева, делающее его „учителем поэзии для поэтов". {Выражение А. Г. Горнфельда.} Фет утверждал, что сама Поэзия — „Муза" — давно установила сравнительный вес золота поэзии Тютчева:

                                                  {Но муза, правду соблюдая,                                                                                                   Глядит -...}

... на весах у ней
Вот эта книжка небольшая
Томов премногих тяжелей.

Тот же Фет, ещё при жизни Тютчева, утверждал, что „гармония" его поэзии возвела русский стих до „эфирной высоты". Поэтическая деятельность Тютчева продолжалась свыше полувека, захватив целиком 20—60-е годы XIX ст.

Казалось бы, и совершенная новость тем тютчевской лирики („стихийные споры"), исполненной глубокого „лирического волнения", и музыкальное совершенство их воплощения („гармония", „эфирная высота"), и продолжительность деятельности поэта, — казалось бы, всё это давало надежду на то, что поэзия Тютчева, ещё при жизни её  автора, получит глубокое и полное отражение в музыке. Надежда эта переходит почти в уверенность, если вспомнить, что величайший русский композитор М. И. Глинка был всего на год моложе Тютчева (р. 1804), что вся композиторская деятельность как Глинки, так и Даргомыжского, Варламова, Гурилева, Верстовского, Серова протекла в пределах жизни Тютчева, что ряд других русских композиторов начали писать и много писали при жизни Тютчева (50—70-е годы): А. Рубинштейн, Балакирев, Кюи, Мусоргский, Чайковский, Бородин, Римский-Корсаков, Направник. Таким образом, Тютчев жил в эпоху, особенно благоприятную для музыкального воплощения его лирики: его современниками были замечательные композиторы глинкинского и после-глинкинского периода, и притом все они, исключая Серова, являются признанными мастерами романса. Однако эти справедливые надежда и уверенность нисколько не оправдались в действительности. Композиторы — современники Тютчева не прочли его стихов или, и прочтя, не обрели в себе никакого творческого отклика на тютчевскую лирику. Из перечисленных композиторов современников Тютчева—Глинка, Даргомыжский, Верстовский, Гурилёв, Варламов, Серов не написали ни одной вещи на слова Тютчева; у выступивших задолго до смерти Тютчева А. Рубинштейна, Балакирева, Мусоргского, Бородина, Римского-Корсакова нет ни одного отзвука на его лирику. Кюи написал всего две вещи, но в поздних opus'ах (53 и 97); Чайковский дал 3 вещи на слова Тютчева не в ранних opus'ах (25 и 46), Направник—одну (в позднем 55 opus'е). При жизни Тютчева, в течение свыше чем 50 лет его творчества, ни один сколько-нибудь известный композитор не переложил на музыку ни одного его стихотворения. Вот факт, беспримерный в истории русской поэзии и музыки. Судьба других русских поэтов была иная: Пушкин, Жуковский, Дельвиг, Боратынский, Языков, Кольцов, Лермонтов, Фет, Полонский получали скорый и чуткий отклик в музыке современников или композиторов, близких к ним по времени (Лермонтов и Даргомыжский): достаточно вспомнить романсы Глинки на слова Жуковского, Пушкина, Дельвига, Боратынского, романсы Даргомыжского на слова Пушкина и Лермонтова — и т. д. Можно исполнить большую концертную программу: „Пушкин в музыке его современников", или другую: „Поэты Пушкинской поры в музыке их современников", но программа: „Тютчев в музыке современников" ограничилась бы всего 3 произведениями: в 1861 г., когда Тютчев мог бы справлять уже 40-летие своей поэзии, появились первые музыкальные отклики на его поэзию: романсы М. С. Сабаниной „Весенние воды" и кн. Елисаветы Кочубей „Я очи знал"; в 1864 г. вышел романс той же Сабаниной „Слезы". Таким образом, первые романсы на слова Тютчева написаны великосветскими любительницами, — лицами того круга, который больше других знал тогда Тютчева не только как человека, но и как поэта. Из этих трёх музыкальных первинок две написаны на тексты, входившие тогда уже в хрестоматии („Весенние воды" и „Слезы"). Этим и ограничивается вся музыка, написанная на слова Тютчева при его жизни. Вскоре после его смерти к ним прибавились ещё три романса, но опять великосветского любителя Д. Столыпина: „Дума за думой", „Ещё томлюсь тоской желаний" и опять на хрестоматийный текст — „Весенние воды". Настоящие же композиторы и после смерти поэта не отзывались на его лирику. Начавшие писать при жизни Тютчева—Мусоргский, Бородин, А. Рубинштейн, Римский-Корсаков, Балакирев — пережили поэта первый —на 8, второй — на 14, третий — на 21, четвертый — на 35, пятый — на 37 лет, но так и не заинтересовались поэзией великого поэта.

Первым из крупных композиторов отозвался на тютчевскую лирику Чайковский, но характерно, что из трёх его вещей одна написана на хрестоматийный текст („Слезы", дуэт, op. 46), другая — на еще более хрестоматийный перевод („Ты знаешь край..." [из Гёте], op. 25) и лишь одна на текст, свидетельствующий о не-хрестоматийном знакомстве с поэзией Тютчева („Как над горячею золою", op. 25). Все три вещи, отличаясь, обычным для Чайковского, мягким элегическим характером, не принадлежат к числу лучших его созданий. Два других композитора, начавшие свою деятельность ещё при Тютчеве, Кюи и Направник, нашли в себе отклик Тютчеву лишь в позднюю пору своего творчества, и отклик количественно и качественно слабый: Направнику принадлежит женский хор „Зима не даром злится" (op. 55), а Кюи на один и тот же текст „Сияет солнце, воды блещут" написал смешанный хор (op. 53), а впоследствии романс (op. 37). Прижизненная судьба Тютчева в музыке совершенно подобна его прижизненной судьбе в критике и у читательской массы. Тютчев принадлежит к „явлениям, пропущенным русской критикой". Его обошли молчанием и критики 30—40-х гг. (без различия направлений: Белинский, Шевырёв), и критики 50—60-х гг. (опять без различия направлений: Чернышевский, Добролюбов, Ап. Григорьев, Дружинин). Первыми ценителями Тютчева были поэты (Жуковский, кн. Вяземский), первым издателем — поэт (Пушкин) {Я имею в виду не отдельные случайные стихотворения, а целые циклы, приближающиеся к маленьким собраниям стихов (XXVII стих. в „Современнике" 1836—37 гг.)} В 50-х годах появляются первые критические статьи о поэзии Тютчева, но это также статьи поэтов о поэте (Некрасова, Тургенева, Фета), и поэты же являются опять издателем (Некрасов) и редактором (Тургенев) поэта. Для современной же поэту критики и для современников читателей широкого круга Тютчев не существовал. Совершенно так же поэт Тютчев не существовал и для современников-композиторов: из 14 виднейших композиторов—современников 11 вовсе не отозвались на тютчевскую лирику, а 3 обмолвились почти случайными и поздними откликами.

2.

Композиторам, выступившим в конце 70-х и в 80-х гг. тютчевское „лирическое волненье" так же не передалось, как и его современникам: Тютчева обошли Лядов, Глазунов, Ипполитов-Иванов, Аренский. Глубоко и плодотворно взволнован Тютчевым оказался только С. И. Танеев (1857—1915): им написано 7 произведений, значительная часть которых относится, впрочем, уже ко 2-й половине его деятельности, к концу 90-х—началу 900-х гг. Со второй половины 80-х гг. обозначились первые признаки перелома в отношении общества к поэзии Тютчева: в 1886 г. выходят разом два издания Тютчева и его биография, составленная И. С. Аксаковым. В 1895 г. появляется знаменитая статья Вл. Соловьёва „Поэзия Тютчева". {„Вестник Европы”, IV, — и в сб. „Философские течения в русской поэзии".} Она привела к Тютчеву новых читателей, таких, для которых он оказался истинным современником: действительным, влиятельным, высокоценимым. Во главе этих читателей были только-что выступившие поэты-символисты, признавшие в Тютчеве своего учителя. Со статьи Соловьёва начинается усваивание Тютчева русским обществом; ею же открывается изучение его творчества, — впрочем, и на этот раз его главными критиками и издателями оказываются поэты (Брюсов, Мережковский, Вяч. Иванов, Чулков и др.). Тютчев, после Пушкина, делается наиболее чтимым и любимым поэтом всей первой четверти XX в.; то, что написано о нём в эти 25 лет, во много раз превышает и количественно, и качественно то, что сказано о нём за предыдущие три четверти века. Новый читатель по-новому прочёл Тютчева. От его „лирического волнения стеснилась душа" нового поколения. Это „лирическое волнение" с большим захватом и силою отражено русской музыкой, которая от встречи с Тютчевым получила несколько созданий высокого искусства и мастерства. Подобно русским поэтам, все русские композиторы, выступившие в 90-х и, в особенности, в начале 900-х гг., оказались „тютчеволюбцами”. Тютчев — как бы их современник: так живо и велико в них сочувствие и соучастие в его поэзии. Обе линии русских композиторов этих лет — московская, шедшая от Чайковского и Танеева (Рахманинов, Гречанинов, Катуар, Н. Метнер, Ребиков, Глиэр, П. Чесноков и др.), и петербургская, шедшая от Римского-Корсакова (Черепнин, Золотарёв, Акименко, Блуменфельд и др.), — сходятся на любви к Тютчеву. Хрестоматийное знакомство с Тютчевым сменяется настоящим знанием его поэзии, что отражается на выборе текстов: кроме хрестоматийных „Слёз" и „Весенних вод", у каждого композитора есть свои излюбленные, лично выисканные тексты; благодаря этому в музыке последних 30 лет лирика Тютчева отражена с разных сторон. Появляются целые циклы произведений на слова Тютчева, которые занимают целые opus'ы: у Танеева — op. 23, у Н. Метнера — op. 24, у Черепнина — op. 16, у Катуара - op. 18 и 29 — сплошь тютчевские. Кроме произведений для 1 голоса с ф.-п., пишут на слова Тютчева вокальные ансамбли: терцеты (Танеев), квартеты (Черепнин), хоры (Танеев, Черепнин, Чесноков, Катуар, Золотарёв, Ребиков и др.). На темы Тютчева создаются сочинения для одного ф.-п. (Метнер: сказка e-moll, op. 34, соната e-moll, op. 25), для скрипки и ф.-п. (Метнер: финал 2-й сонаты) и даже сочинения для оркестра (Черепнин: драматическая фантазия „Из края в край"). Один и тот же композитор иногда дважды воплощает полюбившийся ему текст (Золотарев — „Слёзы" для 1 голоса и для хора, Метнер — „О чем ты воешь, ветр ночной" — сперва как motto к сонате op. 25, потом — для голоса и ф.-п.).

На последние 30 лет —(тут опять полное соответствие с областью критики и истории литературы) — падает 88% всех музыкальных сочинений, внушенных Тютчевым, и лишь 12% приходится на предшествовавшие 75 лет. Помня об этом, обратимся к общим итогам.

Всего Тютчевым внушено 127 музыкальных произведений, написанных 34 композиторами. В это число входит 123 вокальных произведения (90 — для 1 голоса, 1 — дуэт, 4 — терцета, 1 — квартет и 27 — хоров), 2 произведения для фортепиано, 1— для скрипки и ф.-п. и 1— для оркестра. По количеству музыкальных воплощений, приходящихся на отдельные стихотворения Тютчева, на 1-м и 2-м местах стоят хрестоматийные — 1) „Слёзы" — 14, и 2) „Весенние воды" —11. За ними, в убывающем порядке, идут: 3) „Весеннее успокоение" и „Дума за думой" — по 6; 4) „Сумерки" — 5; 5) „Из края в край", „Как над горячею золою", „Что ты клонишь над водами" — по 4; 6) „Еще земли печален вид", „Еще томлюсь тоской желаний", „Сияет солнце", „Тихой ночью" — по 3; 7) „Альпы", „Всё отнял у меня", „День и ночь", „Когда что звали мы своим", „Молчи, прошу..." (Из Микель-Анджело), „Не рассуждай, не хлопочи", „Пусть сосны и ели", „Сей день, я помню" — по 2, и 8) по 1 разу: „Бессонница" („Часов однообразный бой"), „Бессонница" („Ночной порой ..."), „Весенняя гроза", „Весь день она лежала в забытьи", „Вечер мглистый и ненастный", „В разлуке есть высокое значенье", „В толпе людей...", „Грустный вид и грустный час", „День вечереет...", „Душа хотела б быть звездой", „Если смерть есть ночь..." (из Гейне), „Зима недаром злится", „И снова будет то, что есть", „И чувства нет...", „Как ни тяжел последний час", „Как неразгаданная тайна", „Как тихо веет над долиной", „Конь морской", „Лениво дышит полдень мглистый", „Молчит сомнительно восток", „Море и утёс", „Нам не дано предугадать", „Не верь, не верь поэту, дева", „Не знаю я, коснется ль благодать"; „Не плоть, а дух растлился в наши дни", „Ночное небо так угрюмо", „Ночные голоса", „Последняя любовь", „О, вещая душа моя", „Олегов щит", „О чём ты воешь, ветр ночной", „Полонскому" („Нет боле искр..."), „Пошли, Господь, свою отраду", „Рим ночью", „Святая ночь на небосклон взошла", „Сижу задумчив и один", „Silentium", „Смотри, как роща зеленеет", „С озера веет прохладой..." (из Шиллера), „Сон на море", „Так в жизни есть мгновения", „Тихо в озере струится", „Ты знал его...", „Ты знаешь край" (из Гёте), „Фонтан", „Я очи знал". Как ни разносторонен и ни обширен этот список, он не даёт однако „всего Тютчева". Музыкой не отражены пока такие шедёвры его лирики, как „Предопределение", „Видение", „Как хорошо ты, о, море ночное", „Песок сыпучий по колени", обе „Осени", „Эти бедные селенья", „Люблю глаза твои, мой друг" и др. Если принять брюсовское исчисление тютчевской лирики в 300 стихотворений, то окажется, что около 21,6% его стихов положено на музыку; если исключить политические стихотворения, то этот процент повысится до 25.

По количеству написанных на слова Тютчева произведений, композиторы идут в убывающем порядке: 1) Н. Н. Черепнин —15, 2) Н. К. Метнер —14, 3) Г. Л. Катуар —13, 4) В. А. Золотарев—8, 5) С. И. Танеев и А. Б. Гольденвейзер — по 7, 6) С. В. Рахманинов, А. Т. Гречанинов, П. Г. Чесноков, Н.Мясковский, П.И.Васильев — по 5, 7) Анцев — 4, 8) П. И. Чайковский, Д. Столыпин, В. Щербачев — по 3, 9) Ц. А. Кюи, Р. М. Глиэр, Акименко, Лисовский, Вал. Рамм, М. А. Сабанина, Н. Соколов — по 2, и 10) по 1 — Э. Ф. Направник, Ф. Блуменфельд, В. И. Поль, Ф. Лашек, А. Нарышкин, Е. Жадовская, И. Сац, Э. А. Купер, кн. Е. Кочубей, Виноградов.

3.

В какой мере удалось авторам перечисленных сочинений дать в музыке то, что дал в стихах сам Тютчев, — „гармонию в стихийных спорах"? Наибольшее число произведений на тютчевские тексты дал композитор, по характеру своего дарования и школы весьма далёкий от тютчевского мелоса,—Черепнин. „Лирическое волнение" от Тютчева он пережил, несомненно, длительное и широкое: недаром он начал с Тютчева свое музыкальное творчество (op. 1, № 1 — „Как неразгаданная тайна") и пытался передать очарование тютчевской лирики и в сочинениях для одного голоса (напр., весь op. 16), и для вокального квартета (op. 15 —„Не рассуждай, не хлопочи"), и для хоров (op. 10 — „Пусть сосны и ели", „Олегов щит", op. 23 —„День и ночь"), и, наконец, в драматической фантазии для оркестра „Из края в край". Однако в умной и хорошо сделанной музыке Черепнина мало Тютчева: ученик Римского-Корсакова, мастер оркестровых красок, достигающий в иных вещах внешнего блеска и гармонической изысканности, Черепнин беден в области камерной песни, требующей внутреннего богатства мелоса, при сдержанной силе и яркости изложения. Передать благородную простоту и суровую сдержанность тютчевского трагизма Черепнину не удаётся. Ещё менее это удаётся другому ученику Римского-Корсакова, менее одарённому, — Золотарёву (op. 9, 12, 21, 23). Независимо от особенностей личных дарований, самая школа этих петербуржцев, {Сюда же надо причислить Акименко, Ф. Блуменфельда и др.} идущая, через Римского-Корсакова, от Листа и Берлиоза, по существу далека от музыкального строя лирики Тютчева; средствами Листа, Берлиоза и Римского-Корсакова с его учениками гораздо более вырази́м пёстрый и внешний Гюго, чем мудро-сдержанный Гёте и его ученик Тютчев.

Из московских композиторов, вступивших в творческий путь под знаком Чайковского, Гречанинов и Глиэр дали на тютчевские тексты вещи с обычной для них неглубокой мелодической красивостью. Наоборот, Рахманинову удалось дать в „Весенних водах" (op. 14) музыку, близкую к этим стихам: бодрую, светлую, с весенней свежестью и яркостью; значительны и другие его вещи (op. 26: „Все отнял у меня", „Фонтан"; op. 34: „Сей день я помню", „Ты знал его..."). Своеобычный Ребиков дал „школьные хоры" — „Слёзы" и „Весенние воды", которые, по самой задаче своей, не могли дать подлинного Тютчева. У П. Чеснокова все 4 хора на тексты: „Пусть сосны и ели", „Дума за думой", „Весеннее успокоение", „Альпы", хорошо звучат, но это звучание далеко от тютчевского.

В характере музыкального и культурного облика С. И. Танеева было много такого, что не могло не влечь его к Тютчеву. Это был художник строгого, внутренно-сосредоточенного искусства, сторонник классически стройной музыкальной формы. Он был современник своих музыкальных предков —Баха и Моцарта. Тем, что для Тютчева был Гёте, для Танеева были великие германцы —композиторы XVIII века. Танеев не написал ни одного романса на слова Тютчева, но издал 3 хора (op. 8; „Молчит сомнительно восток", op. 10: „Из края в край", op. 15: „Альпы") и 4 терцета à capella (op. 23: „Молчи, прошу", „Рим ночью", „Тихой ночью"). Все это — прекрасная, благородная музыка, стройно отражающая величавые контуры зданий тютчевской лирики (в особенности в терцетах), но с одним недостатком: тютчевские „стихийные споры" почти не слышны: они преодолены, как у Гёте. Иногда кажется, что Танеев пишет не на тексты Тютчева, а на тексты старца Гёте. С другой стороны подошел к Тютчеву Г. Л. Катуар, давший 13 сочинений (в том числе 3 хора; из вещей для голоса и ф.-п. только у него одного есть „Silentium", „Весь день она лежала", „Ночное небо так угрюмо", „Лениво дышит...", „Так в жизни..."). Катуар принял и музыкально воссоздал Тютчева „как великого мастера и родоначальника поэзии намёков" (Брюсов). Его музыка — импрессионистическая музыка: он не дает строгого и точного музыкального рисунка отдельным стихотворениям, но чутко и нервно, в изысканных ритмах, отдаётся тютчевской „поэзии намёков". В этом отношении особенно примечателен op. 29, весь посвященный Тютчеву. Такой же подход к Тютчеву у Н. Мясковского в его 21 op., написанном на маленькие стихотворные наброски Тютчева („Как ни тяжёл…", „Нам не дано предугадать", „Нет боле искр живых"). Композитора конгениального себе Тютчев нашел только в Н. К. Метнере. Оба они исходят из художественного германизма, даже и любят в нём одно: Тютчев, по преданью, знал, любил и переводил Гёте; Метнер, истый гётеанец, написал несколько циклов песен на подлинные тексты Гёте. Брюсов указывает на Эйхендорфа, как на одного из учителей Тютчева; Метнер писал на него музыку. В русской поэзии у Тютчева и у Метнера общие любимцы — Пушкин и Фет. Если в музыкальном германизме Танеев шел от Баха, то Метнер шел от Бетховена и Шуберта. В его музыке строгая стройность и классическая ясность формы сочетаются с трагическими ритмами, со страстной мощью дифирамба, с глубоким „лирическим волнением" мелодии. Это дало Метнеру силу и возможность, впервые в русской музыке, передать подлинного Тютчева. Уже в первом цикле (op. 24) Метнер изумительно передал и трагические ритмы Тютчева („День и ночь", „Дума за думой", "Сумерки"), и мелодию его „лирического волнения" („Что ты клонишь..."). Мудрою ясностью преодоленного трагизма запечатлены следующие песни (op. 28): „Весеннее успокоение", „Сижу задумчив и один", „Пошли, Господь..." (оба последних текста встречаются только у Метнера). Дальнейшие создания Метнера, написанные уже в 20-х гг. XX в. (op. 37 и 45), дают поистине потрясающее воплощение тютчевских дифирамбов и хоров. „О чем ты воешь, ветр ночной" (op. 37), как и более ранние: „Дума за думой" и „День и ночь", — кажутся эсхиловскими хорами из недошедшей тютчевской трагедии о Роке и Хаосе. Тут у Метнера подлинная „гармония в стихийных спорах". Поразительно переданы Метнером „Слёзы" (op. 37): ему одному из 14 композиторов, писавших на этот текст, удалось дать не простую лирическую элегию, а потрясающий, эсхиловский по силе, плач над мировыми, космическими бедами, над неумолкаемым „ропотом мыслящего тростника", томимого сознанием:

И от судеб защиты нет!

Трагическими дифирамбами являются грозная „Бессонница" („Часов однообразный бой" — op. 37; текст, встречающийся только у Метнера) и более ранние „Сумерки" (op. 24); и подлинный трагический монолог, по силе чувства и мысли и по строгой красоте выражения, дал Метнер в последнем своём создании на тютчевский текст (op. 45: „Не плоть, а дух растлился в наши дни" — текст встречается только у Метнера). „Лирическим волненьем" Тютчева захватывало Метнера и в его фортепьянных сочинениях. Вокальному „О чём ты воешь, ветр ночной" предшествует соната op. 25, e-moll, с motto из этого стихотворения. У сказки e-moll (op. 34) есть motto: „Когда что звали мы своим". Темой финала 2-й скрипичной сонаты служит ликующий стих „Весна идёт, весна идёт". Это не значит, что Метнер написал программные сочинения на тютчевские тексты: это означает, что в музыке Метнера органически звучат те же трагические ритмы и лирические мелодии, какие звучат в лирике Тютчева, и это родственное созвучие было так ясно самому композитору, что он не мог не выразить его этими motto. Не следуя тексту Тютчева, в финале 2-й скрипичной сонаты, например, Метнер дает подлинно тютчевскую — ликующую, неудержимо-творящую космическую весну.

В Метнере Тютчев нашел, повторяю, композитора конгениального, давшего подлинную музыкальную жизнь высоким созданиям его лирики. Творчеством Метнера русская музыка уплатила старый свой долг лирике Тютчева. {Из молодых композиторов, пишущих на слова Тютчева, первое место принадлежит, бесспорно, П. И. Васильеву. Этот композитор, школы С. Танеева и Метнера, дал лучшую вещь на текст „Из края в край" и богатые по мелодии и строгие по форме воплощения впервые привлечённых им текстов: „Грустный вид и грустный час", „Бессонница" („Ночной порой..."), „О, вещая душа моя" и „Душа хотела б быть звездой". }

Сергей Дурылин.