Модест Петрович Мусоргский. Творчество как исповедь

Ламара Михайловна Никитина прислала такую статью о Мусоргском:

Опера “Ган Исландец” так и не была написана, а из музыки к трагедии Софокла “Царь Эдип” был написан хор народа. Это происходило в конце 50-х годов, а в 60-е годы XIX столетия начинается новый этап в русской музыкаль­ной культуре, отмеченный появлением творческого союза единомышленни­ков, объединившихся под названием “Новая русская музыкальная школа” или “Балакиревский кружок”, впоследствии (с лёгкой руки В. Стасова) получив­ший название “Могучей кучки”. Крепкая идейная платформа сплотила компо­зиторов, вошедших в это объединение: М. Мусоргского, А. Бородина, Н. Римского-Корсакова, Ц. Кюи, М. Балакирева — организатора и лидера кружка. Были и другие композиторы — А. Гуссаковский, Н. Лодыженский, Н. Щербачёв, — впрочем, отошедшие впоследствии от композиторской дея­тельности.

Главным для композиторов “Могучей кучки” была опора на национальную специфику, близость к своим корням, к народным основам. В музыкальном отношении это, прежде всего, народно-песенное искусство, эпос, сказки, древние языческие обряды, эпизоды, взятые из народной жизни и историче­ского прошлого народа. Всё это осмысливалось ими не просто как красивые “картинки”, красочно изображающие национальную экзотику, но как самовы­ражение духа народа, иногда превращаясь в духовно-мистическое действо (“Хованщина” Мусоргского, “Снегурочка” и “Сказание о невидимом граде Ки­теже” Римского-Корсакова и другие сочинения композиторов-членов Балаки­ревского кружка).

В начале 60-х годов Мусоргский предпринял ряд поездок по России, обо­гативших его яркими впечатлениями. Он впервые посетил Москву, поразив­шую его своей необычной исторической красотой. В Москве развернётся сце­ническое действие его опер “Борис Годунов” и “Хованщина”.

Драгоценным материалом для творчества послужили и многочисленные типы людей, которых наблюдал композитор. Он писал: “Подмечаю баб харак­терных и мужиков типичных — могут пригодиться и те и другие. Сколько све­жих, не тронутых искусством сторон кишит в русской натуре, ох, сколько! И каких сочных, славных”[‡]. Свои впечатления Мусоргский выразил в ряде ро­мансов: “Калистратушка”, “Колыбельная Ерёмушки”, “Гопак”, “Светик Савишна”, “Семинарист” (последние два — на слова М. Мусоргского) и других.

Параллельно с работой над романсами Мусоргский в 1863 году приступил к сочинению оперы “Саламбо” на сюжет Флобера (либретто М. Мусоргского), а затем — к сатирической опере “Женитьба” по пьесе Гоголя. Был написан только первый акт, второй значительно позже дописывал М. М. Ипполитов-Иванов.

Несмотря на то, что ни одна из этих опер не была закончена, обе они по­служили прекрасной базой для выработки основных принципов оперного языка Мусоргского. Несколько музыкальных отрывков, написанных для “Саламбо”, вошли в оперу “Борис Годунов”. По наблюдению одного из исследователей оперного творчества Мусоргского Р. К. Ширинян, в “Саламбо” таились музы­кальные характеристики Бориса, Самозванца, Шуйского, Рангони, бояр[§]. В музыке “Женитьбы” много ярких и тонких деталей, которые позднее компо­зитор развил и обогатил в жанрово-бытовых сценах других опер. Ещё один са­тирический шедевр того времени — вокальный цикл “Раёк” — музыкальная сатира на врагов искусства Мусоргского, коих в то время было немало. Не ме­нее важны были стилистические находки, запечатлённые в его романсах.

Конец 60-х годов (1869) ознаменован появлением “Бориса Годунова”. Над партитурой оперы Мусоргский работал с огромным увлечением, очень бы­стро. Исключительная новизна оперы бросалась в глаза сразу — этому способ­ствовала психологическая глубина образов, сопоставимая разве что с образа­ми Достоевского и Л. Толстого. Каждый образ — отдельный мир, в котором множество перекрёстных линий. Все вместе они составляют яркое жизнеопи­сание истории и быта, характеров и духовных ценностей, существовавших на Руси. В отличие от романтической традиции, Мусоргский не пытался роман­тизировать своих персонажей, изображая их такими, какими они были в дей­ствительности, стремясь передать их особенности, прежде всего, через изви­вы речевых интонаций, а через них — характеры и чувства персонажей.

Разноликая Русь — народная, боярская, царская — показана Мусоргским во всей полноте и множественности, где всё неоднозначно, и наряду с обы­денным началом существует возвышенное, с трагическим — комическое, с бытовым — поэтическое. Каждый персонаж многолик. Борис “на людях” — царственная личность, неспешно и с достоинством он произносит свои речи; нежный и любящий отец, мягко и искренне беседующий с дочерью и настави­тельно — с сыном. Но одновременно он и психически больной человек, обезу­мевший от мук совести, которому мерещатся “мальчики кровавые в глазах”, и исполненный молитвенного раскаяния грешник... По ёмкости характеристики этот образ не знает себе равных, как и фигура Юродивого.

Жалкий оборванец, осмеянный мальчишками, отнявшими “копеечку”, и в то же время пророк. Образ Юродивого Мусоргский проработал даже бо­лее основательно, чем Пушкин. При всем благоговении Мусоргского перед Пушкиным, композитор внёс свои изменения в текст драмы. У Пушкина Юро­дивый появляется только в сцене у собора Василия Блаженного, где произно­сит сокровенные слова: “Нельзя молиться за царя Ирода.” У Мусоргского Юродивому отведена самостоятельная сцена со знаменитой его песней “Ме­сяц светит, котёнок плачет.” Опера завершается скорбными словами Юро­дивого: “Лейтесь, лейтесь, слёзы горькие”, — в которых сосредоточена глав­ная мысль этой драмы: трагическая судьба, ожидающая Русь, бесконечные страдания народа и неизбежные столкновения его с властью.

Главным стержнем музыкальной драмы “Борис Годунов” являются народ­ные сцены. “Я разумею народ как великую личность, одушевлённую единой идеей”, — писал Мусоргский[**]. Огромный акцент, сделанный на народных сценах ещё Глинкой в опере “Жизнь за царя”, определил народно-историче­скую тему как одну из ведущих в русской опере. Это породило определённый подход к драматургии, в которой роль хора была столь же важна, как и пар­тии отдельных персонажей. Однако, если хоры Глинки в опере “Жизнь за ца­ря” несут в себе обобщённую характеристику народа, то хоры Мусоргского в “Борисе Годунове” и “Хованщине” наряду с обобщённой включают и инди­видуальные характеристики народных персонажей в виде реплик и хоровых диалогов, в результате чего возникает живая и естественная передача много­слойной жизненной картины.

Уже в прологе оперы, в сцене у Новодевичьего монастыря, где народ из­бирает царя, дана целая галерея разных персонажей и одновременно развёр­нутая характеристика всей ситуации в целом: полное непонимание происхо­дящего слышится в вопросе одного из голосов хора: “Митюх, а Митюх, чего орём?” — и полный безразличия ответ Митюхи: “Вона, почём я знаю”. И чей-то разъясняющий голос: “Царя на Руси хотим поставить”. Никогда ещё хор так “не разговаривал” разными голосами. Особенно ярко представлены женщи­ны. Одна причитает: “Ой, лихонько”; другая сердится: “Вишь, боярыня ка­кая”; третья задирается: “Орала пуще всех!” Мусоргский тонко фиксирует реплики каждого персонажа, разное их настроение, даёт картину разноликой толпы, всячески подчёркивая это переливами различных интонаций — от сон­но-ленивых до крикливо-сердитых, а порой и благостно-терпеливых. В корот­кой сцене народного “избрания” царя слышится и сарказм (“Чего орём”?), и сострадание.

Хоровые сцены четвёртого действия — у храма Василия Блаженного — представляют народ, охваченный единым порывом: “Хлеба!” — голосит на­род. В сцене под Кромами ненависть к царю выливается в настоящий бунт. Реплики отдельных групп хора сохраняются: “Вали сюда!”, “А чтоб не больно выл!”, “На пень сади!”, но теперь они подчинены единой стихии, единому ритму движения. Кульминацией разгула стихии народного бунта является хор “Расходилась-разгулялась”, звучащий в сцене под Кромами.

Личная трагедия Бориса разворачивается на фоне народной трагедии. Вновь следует заметить, что никогда ещё опера не знала подобной смысловой “полифонии”. Исследователи отмечают, что Мусоргский усиливает идею оди­ночества царя по сравнению с пушкинской его трактовкой. “Оперный” Борис постоянно погружён в глубокие размышления, вылившиеся в пространные мо­нологи. Пушкинский Борис более активно взаимодействует с окружающим ми­ром. Борис Мусоргского в основном “монологичен”. “Скорбит душа” — этот монолог произносится во время сцены коронования, когда народ занят свои­ми действиями и мыслями (“Митюх, а Митюх, чего орём?”), а царь — своими. Их отчуждённость и безразличие друг к другу отчётливо показаны Мусорг­ским. Другой известный монолог Бориса — “Достиг я высшей власти...” — вновь высвечивает скорбные мысли царя.

Внутри народной драмы образовалась монодрама, вписанная в широкое историческое полотно. Мусоргский рисует образ царя широкими мазками, без подробных деталей — в интонациях Бориса почти всегда ощущается нетороп­ливый шаг, величественность жестов, собранная сдержанность. Его речь все­гда предварена оркестровым вступлением, дающим зримое представление о движениях царя, о склонившихся в поклоне придворных, мимо которых он шествует. Однако внутри монологов есть ещё более углубленные, внутренние монологи (“Тяжка десница грозного судии, ужасен приговор душе преступной” внутри монолога “Достиг я высшей власти”) и речитативы, представляющие собой непрерываемый ток мысли, порой доводящий царя до галлюцинаций.

Мелодическое содержание каждого монолога или ариозо Бориса напол­нено строгими и одновременно распевными интонациями. Им присуща эпи­ческая величественность и царственность, в них преобладает неспешность и особая мерность движения, в которой угадываются мудрость и сила. Они близки к народным песням, былинам и одновременно к церковному знамен­ному распеву.

Главная же черта монологов Бориса заключается в том, что все они про­низаны молитвенным чувством. Мусоргский использует для этого ряд при­ёмов. Прежде всего, мелодические интонации, акцентирующие определён­ные слова и фразы: “скорбит душа”, “слёзы”, “благ и праведен” — все они выделены либо ритмически, либо мелодическим повышением звучания. Главная идея, воплощённая в образе царя, — неизменное наказание за пре­ступление — представлена как самонаказание. От этого скорбит царь, а не от того, как относится к нему народ и приближённые.

Если говорить о музыкальной драматургии оперы, то Мусоргский созда­ет её многообразием стилей, к которому прибегает для обрисовки каждого персонажа. “Высокий” стиль царской речи сменяется “низким” говором про­стых людей.

Другая её особенность проявляется в построении многослойного сцени­ческого действия. Мусоргский — мастер сложно выстроенных “пирамидаль­ных” композиций. Он часто прибегает к приёму, называемому “текстом в тек­сте”. Впервые его применил Глинка в виде знаменитого “польского акта” в своей опере “Жизнь за царя”. Далее все русские оперы стали включать в се­бя “вставное действие”. Этот драматургический принцип вполне можно на­звать “шекспировским”, поскольку он активно использовался в драматургии Шекспира. Одним из наиболее ярких примеров является пьеса, разыгранная бродячими актерами в “Гамлете”, органично вписанная в основную сюжетную линию.

В опере Мусоргского “Борис Годунов” особый интерес в этом отношении представляет “польский акт” (третье действие), написанный для второй ре­дакции оперы. Польский акт расширяет музыкально-драматическое действие и вносит дополнительные смысловые линии в драматургию оперы. Музыка, характеризующая поляков, как и у Глинки, основана на ритмах мазурки, по­лонеза, краковяка. Помимо того, что само третье действие представляет со­бой абсолютно иную картину, чем всё, что ему предшествовало, в нём есть ещё несколько локальных сюжетов. В частности, в самостоятельную сцену превращается мазурка. Это портрет самой Марины Мнишек — непроницаемо­холодной и расчётливой. Однако постепенно психологический объём её обра­за расширяется. И в любовном дуэте Марины и Лжедмитрия происходит яв­ная смена лексики, соответствующая смене “маски” Марины. Выразительную чувственную лирику не так уж часто можно встретить у Мусоргского. Компо­зитор, скорее всего, стремился передать не искренность её чувств, а искус­ный соблазн, которому подвергается Самозванец. Марина, как натура артис­тически одарённая, вполне способна на такой стиль общения, в котором труд­но различить, где игра, а где правда.

Совершенно неожиданной оказывается способность Марины быть по­слушной и даже смиренной. Эти черты раскрываются в сцене с иезуитом Рангони. Он в своей проповеди склоняет её к обольщению Лжедмитрия, призы­вая стать провозвестницей “правой веры” в Московии. Здесь уже не расчёт, а искреннее убеждение в значимости собственной миссии — таковы мотивы её тщеславия и коварства. Без этого “углубления” в характер Марины, без такой “подробности” мир её ценностей не был бы показан объёмно. Мусоргский прорисовывает очень важную особенность её характера — способность не только повелевать, но и проявлять послушание, требующее от неё своеобраз­ной жертвы. Психологически точные портреты Мусоргского многозначны и по­тому достоверны и правдивы.

Ещё в 1872 году, когда продолжалась работа над “Борисом Годуновым”, точнее, над второй редакцией оперы, Мусоргский задумал “Хованщину” — на­родную музыкальную драму. В жизни композитора это было время нужды, бо­лезней, душевного одиночества, депрессии, но творческая интенсивность его работы от этого не уменьшилась. Скорее, наоборот. В этот период созданы такие сочинения, как фортепианный цикл “Картинки с выставки”, вокальные циклы “Детская”, “Без солнца”, “Песни и пляски смерти”. Одновременно с “Хованщиной” писалась комическая опера “Сорочинская ярмарка”, продол­жавшая “гоголевскую тему”, открытую композитором в “Женитьбе”.

Как уживались “миры” “Хованщины” и “Сорочинской ярмарки”? Похожую картину мы видим у Моцарта, писавшего одновременно “Волшебную флейту” и “Реквием” — последние свои произведения. Мусоргский работал над “Хо­ванщиной” до самой смерти, но так и не закончил её. “Хованщина” писалась одновременно в разных эпизодах.

Либретто целиком создано самим композитором, что отличает её от дру­гих опер Мусоргского. При этом оно столь же талантливо, что и музыка оперы, хотя никакого литературного первоисточника не имеет. В основе текста оперы лежало изучение подлинного исторического материала. Он работал с трудами и документами историков, описывавших эпоху стрелецких бунтов и церковно­го раскола, и перед ним не было готового литературного сюжета. Все персо­нажи и сюжетные перипетии собирались из разных источников. Композитор старался максимально точно воссоздать историческую правду. Подобного под­хода опера ещё не знала. По словам Асафьева, “сюжет дан, как нанизанные звенья событий, но не как видимой связью скреплённые факты”[††].

Создавая либретто “Хованщины”, Мусоргский опирался на материалы по истории восстания стрельцов 1682 года под предводительством князя Хован­ского. Князь был могущественным и авторитетным вожаком стрельцов и, по различным историческим свидетельствам, стремился занять царский пре­стол. Повсюду за ним следовали преданные ему стрельцы. Мусоргский это подчеркнул многочисленными возгласами стрельцов: “Большой идёт”; славлениями: “Слава лебедю” — хор, звучащий при появлении Хованского; лю­бовным обращением к нему: “Батя”! Они беспрекословно подчиняются ему. Хованский отвечает им взаимностью и зовёт их “детками”. Приверженец ста­рого порядка вещей, он не воспринимал “новых людей”, как и новых идей, привнесённых Петром.

Власть и могущество Хованского не давали покоя царевне Софье, и она решила покончить с ним, прибегнув к обману. Зная о тщеславии Хованского, царевна пригласила его посетить государственный совет, послав сообщить ему об этом своего подданного — дьяка Фёдора Шакловитого. По дороге его долж­ны были схватить и казнить без суда и следствия. Мусоргский изменил ход со­бытий: Хованского убивают на пороге его собственного дома, когда он соби­рается на заседание государственного совета. А перед сценой убийства князь развлекается: русские девушки вместе с персиянками поют и танцуют перед ним. Это чисто драматургический “ход”, излюбленный русскими композитора­ми: обострить трагическую развязку с помощью “вставного действия”.

В операх Мусоргского особую роль играют музыкальные решения, свя­занные с воплощением характеров персонажей. На первый взгляд необъясни­ма трактовка образа Шакловитого — доносчика и главного виновника убийст­ва Хованского. “Злым демоном” называет его Асафьев. И сам Шакловитый в начале первого действия говорит о себе: “Проклятый от века, дьявола хо­датай”. Однако известная ария Шакловитого из третьего действия “Спит стрелецкое гнездо” фактически представляет собой молитву о судьбах Руси. Благодаря такой композиторской трактовке образ Шакловитого не выглядит однозначным: ему не безразлична судьба Отчизны, хотя способ служения ей он выбирает по своему разумению. Музыкальная характеристика Шакловитого как будто несколько “возвышает” его низменные поступки. В мелодических оборотах, поддерживаемых хоральными аккордами партии сопровождения, звучит молитвенное песнопение. Мусоргский приближает его к персонажам, наделённым мирской или духовной властью — Борису Годунову и Досифею, духовному наставнику староверов в “Хованщине”. Это проявилось в исполь­зовании одной и той же тональной краски (ми-бемоль-минор) в арии Шакловитого “Спит стрелецкое гнездо” и ариозо Досифея из первого действия “Приспело время”, а также в использовании интонаций, близких к моноло­гам Бориса “Достиг я высшей власти” и “Скорбит душа”.

Подобную же характеристику получает князь Хованский в ариозо из тре­тьего действия. Его обращение к стрельцам “Помните, детки” написано в той же неспешно-распевной манере и тональности (ми-бемоль-минор), что и ария Шакловитого и ариозо Досифея. В этом подспудном “уравновешива­нии” персонажей проявилась важнейшая идея оперы, сущность которой за­ключается в том, что при всём различии персонажей каждый из них осмысли­вается композитором как масштабная личность, ведущая борьбу с врагом своими средствами. Ощущается эпическая, даже летописная “беспристраст­ность” оценки их поступков и суждений.

Совсем иначе показаны стрельцы. Из всех народных персонажей они по­лучают наиболее развёрнутую характеристику. Большей частью стрельцы представлены интонациями и ритмами, свойственными солдатским песням с характерными восклицаниями и выкриками: “Гой, вы люди ратные”, “Айда! Весело!” — так построены хоры из первого действия.

Совершенно необычной является хоровая сцена в финале четвёртого дей­ствия “Хованщины”: стрельцов ведут на казнь, они просят о помиловании, а их жёны, наоборот, требуют поскорее казнить их мужей — “воров и гуляк”. Возможно, жёны стрельцов и не отдают себе отчёта в том, что на самом деле происходит. Но бунт жён косвенно усиливает характеристику стрельцов, представляя их разгулявшейся жестокой “силой сильной”. Кроме того, этот бунт показывает, что разлад существует не только на социально-историчес­ком, но и на семейном уровне.

В музыкальной характеристике стрельцов композитор вновь прибегает к острому, жизненному и потому ёмкому их изображению, далёкому от сте­реотипов. В целом же хор стрелецких жен вносит в их характеристику ещё один важный штрих, позволяющий сделать вывод, что стрельцам, озлоблен­ным, лишённым упования на Бога и любви к ближнему, противостоят рас­кольники, полные любви и смирения.

Одним из персонажей оперы является князь Голицын. Известный запад­ник, Голицын был политическим деятелем, стремившимся приблизить Рос­сию к Европе. Он симпатизировал стрельцам, но противился их выступлени­ям против Петра. Как пишет Р. К. Ширинян, “западничество Голицына скво­зит в галантности его музыкальной речи, так резко выделяющей его на фоне чисто русских “интонационных портретов”[‡‡].

С особой силой в “Хованщине” проявился мелодический дар Мусоргского. Опера насыщена мелодиями разного характера: протяжными, близкими к на­родным песням, лирическими романсовыми, церковными псалмодиями. Глав­ное в них — глубокая искренность и человечность, помогающая проникнуться сочувствием даже к отрицательным персонажам (Хованскому, Шакловитому).

XVII век оставил свой след в истории не только стрелецкими бунтами — это было время развития старообрядчества. Духовным наставником старове­ров в опере Мусоргского является Досифей. Известно, что его прообразом послужил протопоп Аввакум. Кроме того, Мусоргский увлекался трудами о московском старовере Никите Пустосвяте — одном из духовных вождей стрельцов.

Образ Досифея трактуется в опере многопланово. Он противостоит всем политическим силам — и Хованскому, и Голицыну, не приемля позиции ни од­ного из них. Досифей — проповедник истинной веры — по-отечески заботится о людях, понимает их печали. В его музыкальной характеристике преоблада­ют интонации церковного пения. Один из самых известных его монологов — монолог из пятого действия “Приспело время в огне и пламени приять венец славы вечныя!” Это яркая проповедь, в которой Досифей ободряет расколь­ников и призывает их совершить подвиг самосожжения.

Марфа — главный женский персонаж оперы. Её музыкальной характеристи­ке свойственна особенная продуманность, яркость интонаций. Мелодические линии партии Марфы отличаются широтой, распевностью, величественностью. Её томит безответная любовь к княжичу Андрею — сыну Ивана Хованского. Это в полной мере передают нежные, глубоко прочувствованные песенные интона­ции. Её партия в основном написана в минорных тональностях.

Андрей Хованский гибнет в огне вместе с раскольниками. В раскольничий скит его увлекает с собой Марфа. Это не его выбор, не его вера, не его лю­бовь. Он влюблён в иноверку — “лютерку” Эмму, — девушку из немецкой сло­боды. Удивительно трагична его участь. Он случайно оказался среди расколь­ников и вынужден принять их участь. Досифей торопит единоверцев — уже слышны трубы петровского войска, по слухам, идущего расправиться с рас­кольниками. На этом партитура обрывается.

Оперу завершали трижды. Первым был Н. Римский-Корсаков, в его вер­сии опера заканчивалась грозной темой петровского войска. Вторым был И. Стравинский, у него опера заканчивалась раскольничьими песнопениями. Третьим был Д. Шостакович. В его варианте возвращается мелодия начала — “Рассвет на Москва-реке”. Всё это характерно для творчества самого Мусорг­ского, постоянно искавшего новые средства выражения.

Последние годы жизни Мусоргского были очень тяжелыми. Плохое здоро­вье, материальная нужда мешали ему сосредоточиться на творчестве. Прихо­дилось подрабатывать аккомпаниатором в вокальных классах. В 42 года его разбил паралич, и месяц спустя, 16 марта 1881 года он скончался в военном госпитале.

Несмотря на свою короткую жизнь, Мусоргский сумел привести в движе­ние весь музыкальный мир. В прежние времена европейская культура, пре­имущественно итальянская, была “учителем” русской в прямом и переносном смысле, поскольку учителей из Италии действительно приглашали ко двору либо русские музыканты ездили учиться в Италию. Творчество Мусоргского оказалось столь мощным, что повлияло на отечественную и европейскую культуру вплоть до ХХ века. Мусоргский оказался неиссякаемым источником вдохновения для композиторов разного типа и разной степени одаренности. Его гений объемлет всех и вся.

Народные истоки творчества Мусоргского в ХХ веке получили продолже­ние в сочинениях композиторов “новой фольклорной волны” — Г. Свиридова, В. Гаврилина, Ю. Буцко; психологически-философская тема — в музыке Г. Малера, тема поющей и пляшущей смерти — у Д. Шостаковича, тема люб­ви — у К. Дебюсси, тема детства — в творчестве С. Прокофьева и М. Равеля.

В ХХI веке “голос” Мусоргского можно расслышать в творчестве практи­чески всех композиторов, пишущих духовные сочинения. Секрет его — в ис­поведальном характере творчества Мусоргского, в искреннем стремлении композитора донести до слушателя жизненную правду.

Ирина Стогний

Впервые опубликовано в журнале «Наш современник»