Владимир Казаков (1938 —1988)

вы читаете книгу

1983—1988

дорогой маме

приснись, старинный плен — хотя бы в виде ночи,

хотя бы в виде сна с единственной звездой,

которой каждый луч таинственно отточен

и явью обагрен заоблачно-густой.

приснись, старинный плен, приди из ниоткуда:

ведь ниоткуда — здесь, а никогда — сейчас.

у воздуха уже соленый привкус чуда,

прозрачный привкус слез из падающих глаз.

о, снов голубизна — основ чугунной яви!

не твой ли быстрый цвет грохочет по мостам,

как будто поцелуй за грохотом объявят

словно старинный плен, безмолвные уста?

о, дождь Венеции, о, дож венецианский,

скажи, каким числом должны все числа стать,

чтоб выразить твое безгневное пространство,

чтоб выразить твою бушующую стать?

скажи, какую даль должно избрать молчанье,

чтобы оттуда вновь нахлынуть как слова?

скажи, о, дож седой, скажи, о, дождь безглавый...

молчи, как этот гром, суровая глава!

чтоб каждой ночи дать единственное имя —

неповторимое и светлое притом —

я звонко окружен мгновеньями моими,

мерцающими вспять, как звездный небосклон.

и в самой гуще их — имен, а не мгновений —

и в самой толще их — мгновений, а не звезд —

одно и то же вспять безмолвное движенье,

один и тот же вглубь непостижимый рост.

как будто никогда не встретится то имя,

которому не быть отныне так легко,

которое тебя с мгновеньями твоими

могло бы возвратить столь звонко-далеко

когда рассвет неосторожно

коснулся темного окна,

графиня вздрогнула, и сразу

просторней стала тишина.

при свете звонкого бокала,

при тьме искрящихся минут

она с улыбкой различала

просторы, стиснутые тут.

их было несколько — просторов,

один особенно был бел,

и даже воздух (был он фландрский)

над ним по-фландрски голубел.

ему, то есть конечно графу,

седлают верного коня:

стучат воинственно подковы,

сверкает черная броня.

графиня молча пригубила

вино — почти что тишину,

как будто звуки возвратились

к недавно виденному сну.

а всадник медленно-суровый

глядел задумчиво туда,

где осажденные просторы

не будут взяты никогда

НОЧНОЙ ДОЗОР

пока толпа стрелков дозором обходила

тот сумрак боевой, который был вокруг,

неведомых минут неведомая сила

суровый облик стен преобразила вдруг.

когда так много шпор — серебряных звенящих,

когда так мало дней — случайных золотых,

тогда осенний дождь сбивается все чаще

с прозрачной прямизны на полуночный стих.

и древние гербы становятся древнее

еще на древний миг, который с высоты

упал или сошёл, или опал беззвучно,

как опадают те осенние листы.

как благородна тень вояки-дворянина!

она свой древний род ведёт от тени той,

которая судьбу настенную вершила

всей прежней тишины — небесной и земной.

пока толпа дождей дозором обходила

окрестные века с их белой прямизной,

графиня-озорник, прелестная на диво,

улыбкой отреклась от паузы одной,

которая одна среди старинных пауз

мерцала об одном, подобно слову «сталь».

подобно слову «миг», который опадает

беззвучней и желтей осеннего листа.

когда настал рассвет, то их ночные латы

не сразу обрели свой утренний наклон,

и всадники вошли, овеянные тьмою

и звёздной синевой отхлынувших сторон.

но если прав девиз — начертанный надменный,

то значит для вина нет краткости иной,

как та, что, захлебнув мерцающее время,

становится сама сплошной голубизной

***

из всех старинных снов, пожалуй, самый странный

не тот, который есть, а тот, который был.

и вспомнятся дожди, как медленные страны,

влекомые на край синеющей судьбы.

в их темной глубине — такой же одинокой,

как быстрая печаль осенних облаков,

находят свою сталь мерцающие строки

и огненный наклон для вычеркнутых слов.

но вот проходит век, свеча уж догорает,

от древней темноты осталась только тень,

и воздух сам себя от края и до края

просматривает вдаль и видит новый день.

***

стояли всадники на воздухе вечернем,

и лошади, в такт сумраку звеня,

то думали о том, как этот миг очерчен,

то вспоминали цвет промчавшегося дня.

сей цвет стремительный, почти соприкасаясь

с голубизной полей и синевой небес,

легко опережал, как бесперечь босая,

и чёрный цвет тропы и неподвижный лес.

но ночь быстрее всех: коней вечерних мысли

уже передались и всадникам и ей,

и вот вдогонку дню не цвет, а призрак выслан,

отторгнутый на миг от праздности своей.

чтобы настигнув даль, её схватить за гриву

иль за её схватить драгунско-гуннский хвост

иль вовсе не хватать, а только озорливо

набросить на нее аркан из тёмных звезд

***

то ветер падает с железных крыш вечерних,

то вечер падает с железных крыш простых,

и грезятся мосты чугунные во-первых

и то же во-вторых безмолвные мосты.

и ночь колеблется: настать или не надо

иль просто выслать звёзд мерцающий разъезд?

и медленно стоит вечерняя прохлада —

наперсница времён, разбросанных окрест.

осенний это миг иль это миг осенний

так странно задержал и ветер и листву

и даже бег оград и их чугунных теней

и бронзовых веков, застывших на мосту?

ответа еще нет, его уже не будет —

ведь ни осенний миг и ни осенний век

не сдвинут тишину холодную немую —

как им не сдвинуть сталь протяжно-гулких рек

***

уединённый день, уединённый век ли

уединился так, что виден весь насквозь?

иль это просто ветр раскачивает ветви

осенних тополей над сумрачной Москвой?

об этом лишь чугун оград старинных знает,

он всем своим литьём безмолвствует о том,

что этих копий ряд и эта рань сквозная

пригрезились сейчас, а вспомнятся потом.

но могут и сейчас так вспомниться мгновенно,

так вспыхнуть на ветру осенне-золотом,

что даже этот век столь кратко-неизменный

с последним опадёт трепещущим листом

ВОСПОМИНАНИЕ ОБ ОСЕНИ

во всех прошедших днях есть нечто голубое:

ну например их цвет прозрачно-голубой —

пробитый цвет знамён в разгар звенящий боя,

когда пасует смерть перед самой собой.

но есть другие дни, их цвет еще не назван

и не пробит еще ни пулей, ни клинком —

он хрупок, словно дождь, но прочен, как ненастье,

когда оно шумит в раздумьи ни о ком.

чтоб осень удержать, деревья и ограды

удерживают всё: и даже некий цвет —

который никогда, а может быть однажды

названье обретёт — хрустящее, как свет

ВОСПОМИНАНИЕ ОБ ОСЕНИ

во всех прошедших днях есть нечто голубое:

ну например их цвет прозрачно-голубой —

пробитый цвет знамен в разгар звенящий боя,

когда пасует смерть перед самой собой.

но есть другие дни, их цвет еще не назван

и не пробит еще ни пулей, ни клинком —

он хрупок, словно дождь, но прочен, как ненастье,

когда оно шумит в раздумьи ни о ком.

чтоб осень удержать, деревья и ограды

удерживают все: и даже некий цвет —

который никогда, а может быть однажды

названье обретет — хрустящее, как свет

***

Христос на ослике въезжает в славный город,

и встретившийся дождь поёт свои псалмы,

а воздух не то нет, не то полуразрушен

дождём и немотой ликующей толпы.

так хочется Его святых одежд коснуться!

ведь слишком краток миг: он кратче, чем ничто,

и остается день с его бездонной ночью

и остаётся ночь с её дневной мечтой.

а ветер как стоял, так и стоит поодаль,

не зная, как же быть — откуда и куда?

и ослик не спешит, чтоб царственный Наездник

светло опережал вечерние года

МОСКВОРЕЦКИЙ МОСТ

углы бескрайние кочующих небес,

мир в возрасте дождя — таков ответ оконный,

и если призрак — мост, его прозрачный вес

не может заглушить воды ночные стоны.

и, отрывая тень от преданной стены,

от каждого огня, чернеющего где-то,

уходит этот звук, но лишь оттеснены

воды стенания на край ночного света