Опубликованы фрагменты из "Диалектики мифа" А.Ф.Лосева, обещанные после воскресной службы

В минувшее воскресенье мы читали после службы 2 фрагмента из «Диалектика мифа» Алексея Фёдоровича Лосева. Я обещал опубликовать фрагменты, обещание выполняю.

24 мая - день кончины Лосева - русского философа и удивительной судьбы человека. 

Первый фрагмент - о чуде - вызван разговором с одной прихожанкой о героизме, о готовности к подвигу, а точнее, не-готовности, моя собеседница сокрушалась, что неспособна претерпеть страдания, я, говорит, из страха выдам все секреты тотчас же.

Мне подумалось тогда, - кто из нас знает, на что мы способны? Подвиг сродни чуду, в значительной степени он не зависит от самого человека, в значительной степени - он дар Божий.

Мученичество, страстотерпчество, способность погибнуть «за» в нужном месте, в нужное время - дар Божий и чудо!

Достаточно и исторических свидетельств о том, что те, кто мечет громы-молнии и машет кулаками в мирной обстановке, в боевой оказывается «воздержавшимся», а то и просто трусом. И наоборот. Когда мне попался на глаза этот фрагмент, я почему-то подумал об Александре Матросове - Герое Советского Союза.

Другой фрагмент при всей его внешней легкомысленности и бранчливости содержит, по мне, очень су́щественную (от «существо», «сущность») подоплёку - он о способности/неспособности символически мыслить и значит о способности/неспособности в конечном счёте видеть за образом Первообраз, а не считывать знаки только и на них только и реагировать (ну как «собака Павлова», зажглась лампочка - потекла слюна…)

Добавлю ещё, что много уже годов отец Александр Виноградов служит в этот день 24 мая панихиду на могиле р.Б. Алексия/монаха Андроника. Последние годы стараюсь не пропускать эти службы и я. Мы сослужим обыкновенно замечательным московским священникам оо. Алексию Бабурину, Димитрию Смирнову (теперь уже покойному), Александру Салтыкову, Валентину Асмусу, Владимиру Воробьёву. Но они стареют, мы потихоньку заступаем их место, в будущем и наше место заступят более молодые священники...

Вечная память рабу Божию Алексию-иноку Андронику со сродники его. 

Вот обещанные фрагменты:

…Чего хочет личность как личность? Она хочет, конечно, абсолютного самоутверждения. Она хочет ни от чего не зависеть или зависеть так, чтобы это не мешало её внутренней свободе. Она хочет не распадаться на части, не метаться в противоречиях, не разлагаться во тьме и в небытии. <…> И вот, когда чувственная и пёстро-случайная история личности, погружённой в относительное, полутёмное, бессильное и болезненное существование, вдруг приходит к событию, в котором выявляется эта исконная и первичная, светлая предназначенность личности, вспоминается утерянное блаженное состояние и тем преодолевается томительная пустота и пёстрый шум и гам эмпирии, - тогда это значит, что творится чудо. 

В чуде есть веяние вечного прошлого, поруганного и растленного, и вот возникающего вновь чистым и светлым видением. Уничтоженное и опозоренное, оно незримо таится в душе, и вот - просыпается как непорочная юность, как чистое утро бытия. Прошедшее - не погибло. Оно стоит незабываемой вечностью и родиной. В глубине памяти веков кроются корни настоящего и питаются ими. Вечное и родное, оно, это прошедшее, стоит где-то в груди и в сердце; и мы не в силах припомнить его, как будто - какая-то мелодия или какая-то картина, виденная в детстве, которая вот-вот вспомнится, но никак не вспоминается. В чуде вдруг возникает это воспоминание, возрождается память веков и обнажается вечность прошедшего, неизбывная и всегдашняя. Умной тишиной и покоем вечности веет от чуда. Это - возвращение из далёких странствий и водворение на родину. То, чем жила душа, этот шум и гам бытия, эта пустая пестрота жизни, эта порочность и гнусность самого принципа существования, - всё это слетает пушинкой; и улыбаешься наивности такого бытия и жизни. И уже даётся прощение, и забывается грех. И образуется как бы некая блаженная усталость плоти, и надвигается светлое утро непорочно-юного духа… (стр.196 Философское наследие, том 130, Москва, Мысль, 2001).

А вот 2-й фрагмент (там же, страницы 388-389): 

Из символики бесплотных сил упомяну еще один фундаментальный факт, это — наименование их небесными силами. 
Думать, что это есть простая метафора, - противоречит всему духу мифологии. Как уже давно мы убедились, тут перед нами везде symbola realissima [символы реальнейшие (лат.)]. Наименование «небесные силы» есть вскрытие глубинной онтологической символики бытия. Разумеется, для кого бесплотные силы суть не больше как игрушечные ангелочки, какие-то амурчики и купидончики, для того и Небо - в буквальном смысле с овчинку. Однако духовное мещанство и растление и вся эта пошлая философия куриных мозгов не может служить образцом абсолютной мифологии, которой я здесь занимаюсь. Раз миф гласит о небесных силах, то никак иначе и нельзя понимать эти небесные силы как именно в виде небесных сил, в буквальном смысле небесных. Но что же это могло бы значить? Что такое Небо? Нечего и говорить о том, что пошлый нигилизм астрономов исключает всякое Небо. Вместо Неба мы имеем тут огромную и черную дыру без конца и края. Это, конечно, продукт больного мозга. Подобные кошмарные призраки являются в случаях, о которых я тут не буду распространяться и которые изучаются в психопатологии. 

Для меня критерием лжи подобных привидений является уже то одно, что все это противоречит непосредственному чувственному наблюдению. Никогда я не поверю, чтобы Небо не было синим или голубым и чтобы форма его не была шарообразной. Я не хочу сказать, что чувственность есть последняя истина. Но я боюсь стать на точку зрения абстрактной метафизики, на которой стоят материалисты. Материалисты обещали нам стать на почву чувственного восприятия. Но когда я им говорю: тогда признайте, что 1) существует Небо, что 2) оно - голубое, что 3) оно -полушарие, то поднимается гвалт: никакого Неба нет, ничего голубого в нем нет, никакого полушария нет, всё - чистая выдумка и субъективная фантазия. Вот тебе и «чувственное восприятие»! Ясно, что тут нас обманывают; никаких прав никакому чувственному восприятию никто и не собирался давать, а только под прикрытием этого «чувственного восприятия» делается что-то совсем другое, совсем не «чувственное» и совсем не «воспринимательное». Бог с ними! Займемся лучше положительными установками. 
Итак, мифология (да, кажется, всерьез только она одна и может быть тут упомянута) стоит на почве реального и непосредственного чувственного восприятия. Реальное же и непосредственное чувственное восприятие требует признания особой сферы бытия - Неба с очень разнообразной и многосторонней его характеристикой (между прочим, и как голубого, и как куполообразного). Кроме того, самое обыкновенное жизненное восприятие Неба повелительно заставляет признать, что Небо, как и всё, что наверху, что выше, что возносится вверх да еще стоит недостижимо и беспредельно, обязательно получает и соответствующую квалификацию. Небо - один из символов красоты, возвышенного, вечности, чистоты. Казалось бы, что тут такого особенно красивого, в особенности в звёздном Небе. Это просто-напросто черная доска, на которой рассыпаны там и сям, без всякого видимого порядка, какие-то светлые точки. Подумаешь, - красота! Посмотреть не на что. А тем не менее Небо, с тех пор как существуют люди, всегда являлось предметом самых благородных чувств, самых возвышенных стремлений, самых торжественных и чистых настроений. Это нужно быть действительно астрономом, чтобы не восхищаться Небом и не испытывать при его виде духовного освобождения и восхождения. Разъедать ведь не значит понимать. Если моль разъела шубу, это не значит, что она её поняла. А мифолог хочет именно понимать Небо; и это ему вполне доступно, так как он видит то, что хотел бы понимать. Итак, Небо есть то, что реально в нём видится, и то, что реально и непосредственно в нем чувствуется. 

Позволю себе не удержаться и привести ещё один фрагмент (стр.169):

Бесконечность и конечность, а) Допустим, как это любят долбить мифологи определенной секты, что мир бесконечен, и только бесконечен. Если что-нибудь не имеет конца, —следовательно, оно не имеет границы и формы. Если что-нибудь не имеет границы и формы, это значит, что оно ничем не отличается от всего прочего. Но если оно ничем не отличается от всего прочего, то, следовательно, невозможно установить, существует ли оно вообще или нет. Итак, если мир бесконечен, то это значит, что ровно никакого мира не существует.
Нигилизм Нового времени так, в сущности, и думает. Восхвалять бесконечность миров заставляло тут именно желание убить всякий мир; и католичество, которое хотело спасти живой и реальный мир, имело полное логическое право сжечь Дж. Бруно. А уничтожать мир необходимо было тем, кто выставлял на первый план свою личность. Как я уже имел случай указать, субъективизм и механизм (нигилизм) есть одно и то же. Раз всё существенное перенесено в субъект, объекту остается очень мало, и он теряет последнее свое убежище — свое существование; отсюда - проповедь у всех субъективистов и индивидуалистов бесконечности мира и миров. Но так как изолированный индивидуализм и субъективизм, перенесённый в социально-экономическую сферу, создает буржуазную культуру и капиталистический тип производства, то учение о бесконечности мира есть, очевидно, типично либерально-буржуазная мифология. И потому пролетарские идеологи, стоящие на точке зрения бесконечности мира, или ничем не отличаются от капиталистических гадов и шакалов, или отличаются, но еще им неизвестно, чем, собственно, они отличаются. Тут - тот же тупик, что и в вопросе о бытии Божием. С одной стороны, официальная мифология требует, чтобы Бога не было. С другой стороны, основным аргументом является здесь тезис: «Наука доказала, что Бога не существует». Но - 1) наука всегда существовала и часто существует также и у людей религиозных, так что если точно выражаться, то надо говорить, что не наука тут причина, а один очень специфический тип науки. 2) Всякое научное доказательство предполагает весьма изолированную функцию субъекта. Культурно-исторически это было возможно только в возрожденской культуре, т. е. в культуре по преимуществу буржуазной. Атеизм, рационально обоснованный, есть именно эманация капиталистического духа. С пролетарской точки зрения отвлечённые идеи вообще ничего не значат в истории. Поэтому опора на отвлечённое научное доказательство есть всецело либерально-буржуазный метод, и в устах пролетариев он весьма далёк от их подлинных мыслей… 

 
Ну и ещё один фрагмент (стр. 69 и дальше):

…Такое же отношение можно установить, напр., между искусством и жизнью. Искусство, в сравнении с жизнью, аллегорично, ибо актёр, напр., изображает на сцене то, чем он на самом деле не является. Он - Щепкин или Мочалов, а ведет себя так, что оказывается Гамлетом или Иоанном Грозным. Театр поэтому аллегоричен. Конечно, это не мешает ни театру, ни искусству вообще быть в самих себе, безотносительно, символичными. Искусство само по себе и есть и должно быть символичным или по крайней мере в разной степени символичным. Но по сравнению с реальной жизнью оно аллегорично. Жизнь же символична по самой природе своей, ибо то, как мы живем, и есть мы сами. Театр - аллегоричен, но, напр., богослужение - символично, ибо здесь люди не просто изображают молитву, но реально сами молятся; и некие действия не изображаются просто, но реально происходят. Отсюда легко провести грань между православием и протестантизмом. 
Протестантское учение о таинствах - аллегорично, православное - символично. Там только благочестивое воспоминание о божественных энергиях, здесь же реальная их эманация, часто даже без особенного благочестия. 

Итак, миф не есть ни схема, ни аллегория, но символ. Нужно, однако, сказать, что символический слой в мифе может быть очень сложным. Я не буду тут входить в детали интереснейшего и совершенно самостоятельного учения о символе (это я делаю в другом своём сочинении [Специальных работ о теории символа А. Ф. Лосев в 20-е гг. не опубликовал, однако имелись многочисленные обращения к этой теме в книгах «Античный космос и современная наука» (1927), «Философия имени» (1927), «Диалектика художественной формы» (1927) и особенно в «Очерках античного символизма и мифологии» (1930)]), но необходимо даже в этом кратком изложении указать, что понятие символа совершенно относительно, т. е. данная выразительная форма есть символ всегда только в отношении чего-нибудь другого. Это особенно интересно потому, что одна и та же выразительная форма, смотря по способу соотношения с другими смысловыми выразительными или вещественными формами, может быть и символом, и схемой, и аллегорией одновременно. Поэтому анализ данного мифа должен вскрыть, что в нём есть символ, что схема и что аллегория и с каких точек зрения. Так, лев пусть аллегория гордой силы и величия, а лисица - аллегория хитрости. Но ничто не мешает, чтобы аллегорические львы и лисицы были выполнены со всей символической непосредственностью и наглядностью; этого достигают иногда даже неизменно моралистически настроенные баснописцы. Жизнь и смерть Пушкина можно сравнить с лесом, который долго сопротивлялся и отстаивал свое существование, но в конце концов не выдержал борьбы с осенью и погиб. Однако это не помешало Кольцову дать в своем известном стихотворении прекрасное изображение леса, имеющее значение совершенно самостоятельное и в своей буквальности - весьма художественное и символичное [Стихотворение 1837 г. «Лес» А. В. Кольцова (1809-1842) открывается строкой: «Посвящено памяти А. С. Пушкина»]. Также и Чайковский изобразил в своём знаменитом трио «Памяти великого артиста» ряд картин из жизни Рубинштейна, но это - прекрасное произведение, ценное и само по себе, без всяких аллегорий. Отнимите подразумеваемого Пушкина у Кольцова и Рубинштейна у Чайковского, и - и вы ничего не потеряете ни в художественности этих произведений, ни в их символизме. Стало быть, одна и та же форма может быть и символичной и аллегоричной. Рассматриваемая сама по себе, она символична. Рассматриваемая в отношении к другой идее, она аллегорична. Она же может быть и схемой. Так, всякий организм, сказали мы, символичен. Но символичен он только сам по себе, с точки зрения вложенной в него самого идеи. Рассматриваемый же с точки зрения другой идеи, он есть схема. Животный организм, как он обрисован в руководстве по анатомии, есть схема, так как здесь он взят не как самостоятельное живое целое, но как некая механическая составленность согласно известного рода идее. «Голубой цветок» для Новалиса - мистический символ [Романтический образ «Голубого Цветка» у Новалиса (1772 - 1801) выступает как символ идеальной жизни, противопоставленной рассудочному и прозаическому существованию в современной поэту Германии; использован в неоконченном романе «Генрих фон Офтердинген», построенном на полемике с гётевским «Вильгельмом Мейстером». Об отношении А. Ф. Лосева к Новалису и Гёте см. в «Диалектике художественной формы». С. 194 -198, 188 -192]; для обыкновенного любителя цветов он просто определённый растительный организм, т. е., по-нашему, символ; для рассказа, где он фигурирует наряду с другими более или менее условными персонажами, он - аллегория; наконец, для ботаника он - схема. Поэтому миф, рассматриваемый с точки зрения своей символической природы, может оказаться сразу и символом и аллегорией. Мало того. Он может оказаться двойным символом. Апокалиптическая «жена, облеченная в солнце» [«И явилось на небе великое знамение: жена, облеченная в солнце; под ногами ее луна, и на главе ее венец из двенадцати звезд» (Откр 12.1], есть, конечно, прежде всего символ первой степени, ибо для автора этого мифа это есть живая и непосредственная реальность и понимать её надо совершенно буквально. Но, во-вторых, это есть символ второй степени, потому что кроме непосредственного образного значения этот символ указывает на другое значение, которое есть тоже символ. Так, если это есть церковь, то поскольку эта последняя есть опять-таки нечто несомненно символичное, то в данном образе мы находим по крайней мере два символических слоя. Эти два (или больше) символических слоя могут быть связаны между собою опять-таки символически; могут быть они также связаны и аллегорически и схематически. Это - уже вопрос анализа каждого данного мифа. Заметим только, что большая общность космогонических и эсхатологических мифов еще ничего не говорит об их аллегоричности. Напр., часто называют аллегорическими неоплатонические и орфические концепции космогонии или эсхатологические мифы Апокалипсиса. Также думают, что космогония, мировой процесс и эсхатология в «Кольце Нибелунга» Р. Вагнера есть тоже аллегория. Это совершенно неверно. Правда, образы героев во всех этих мифах наделены огромной обобщающей силой. Так, в Вотане себя осознает изначальная мировая Скорбь, а гибель Вальгаллы есть гибель всего мира и т. д. Надо, однако, помнить, что здесь ни о чём другом и не идет речь, как о первоначальных мировых принципах, о мире как таковом, его создании или гибели и пр. [Творчество Р. Вагнера (1813-1883), и в частности его тетралогия «Кольцо Нибелунга», особо интересовало А. Ф. Лосева, видевшего в музыке немецкого композитора художественное воплощение трагедии и скорой гибели индивидуалистической культуры Нового времени; см. статью 1918-1919 гг. «Философский комментарий к драмам Рихарда Вагнера» (полностью опубликована в кн.: Лосев Α. Φ. Форма - Стиль - Выражение. М., 1995. С. 668-731]…

И так далее, и так далее.
Таким вот образом - чтением текстов - помянули сегодня Алексея Фёдоровича Лосева.