Владислав Ходасевич

***

В заботах каждого дня

Живу, - а душа под спудом

Каким-то пламенным чудом

Живет помимо меня.

И часто, спеша к трамваю

Иль над книгой лицо склоня,

Вдруг слышу ропот огня -

И глаза закрываю.

14 дек. 1916 - 7 января 1917

***

2-го ноября

Семь дней и семь ночей Москва металась 

В огне, в бреду. Но грубый лекарь щедро 

Пускал ей кровь - и, обессилев, к утру 

Восьмого дня она очнулась. Люди 

Повыползли из каменных подвалов 

На улицы. Так, переждав ненастье, 

На задний двор, к широкой луже, крысы 

Опасливой выходят вереницей 

И прочь бегут, когда вблизи на камень 

Последняя спадает с крыши капля... 

К полудню стали собираться кучки. 

Глазели на пробоины в домах, 

На сбитые верхушки башен; молча 

Толпились у дымящихся развалин 

И на стенах следы скользнувших пуль 

Считали. Длинные хвосты тянулись 

У лавок. Проволок обрывки висли 

Над улицами. Битое стекло 

Хрустело под ногами. Желтым оком 

Ноябрьское негреющее солнце 

Смотрело вниз, на постаревших женщин 

И на мужчин небритых. И не кровью, 

Но горькой желчью пахло это утро. 

А между тем уж из конца в конец, 

От Пресненской заставы до Рогожской 

И с Балчуга в Лефортово, брели, 

Теснясь на тротуарах, люди. Шли проведать 

Родных, знакомых, близких: живы ль, нет ли? 

Иные узелки несли под мышкой 

С убогой снедью: так в былые годы 

На кладбище москвич благочестивый 

Ходил на Пасхе - красное яичко 

Съесть на могиле брата или кума... 

К моим друзьям в тот день пошел и я. * 

Узнал, что живы, целы, дети дома, - 

Чего ж еще хотеть? Побрел домой. 

По переулкам ветер, гость залётный, 

Гонял сухую пыль, окурки, стружки. 

Домов за пять от дома моего, 

Сквозь мутное окошко, по привычке 

Я заглянул в подвал, где мой знакомый 

Живет столяр. Необычайным делом 

Он занят был. На верстаке, вверх дном, 

Лежал продолговатый, узкий ящик 

С покатыми боками. Толстой кистью 

Водил столяр по ящику, и доски 

Под кистью багровели. Мой приятель 

Заканчивал работу: красный гроб. 

Я постучал в окно. Он обернулся. 

И, шляпу сняв, я поклонился низко 

Петру Иванычу, его работе, гробу, 

И всей земле, и небу, что в стекле 

Лазурью отражалось. И столяр 

Мне тоже покивал, пожал плечами 

И указал на гроб. И я ушел. 

А на дворе у нас, вокруг корзины 

С плетеной дверцей, суетились дети, 

Крича, толкаясь и тесня друг друга.
Сквозь редкие, поломанные прутья 

Виднелись перья белые. Но вот - 

Протяжно заскрипев, открылась дверца, 

И пара голубей, плеща крылами, 

Взвилась и закружилась: выше, выше, 

Над тихою Плющихой, над рекой... 

То падая, то подымаясь, птицы 

Ныряли, точно белые ладьи 

В дали морской. Вослед им дети 

Свистали, хлопали в ладоши... Лишь один, 

Лет четырех бутуз, в ушастой шапке, 

Присел на камень, растопырил руки, 

И вверх смотрел, и тихо улыбался. 

Но, заглянув ему в глаза, я понял, 

Что улыбается он самому себе, 

Той непостижной мысли, что родится 

Под выпуклым, еще безбровым лбом, 

И слушает в себе биенье сердца, 

Движенье соков, рост... Среди Москвы, 

Страдающей, растерзанной и падшей, - 

Как идол маленький, сидел он, равнодушный, 

С бессмысленной, священною улыбкой. 

И мальчику я поклонился тоже. 

                                                 Дома 

Я выпил чаю, разобрал бумаги, 

Что на столе скопились за неделю, 

И сел работать. Но, впервые в жизни, 

Ни «Моцарт и Сальери», ни «Цыганы» 

В тот день моей не утолили жажды. 

20 мая — 1 июня 1918

_______________________

* Из "Некрополя" Ходасевича, глава "Гершензон":

Однажды, еще в раннюю пору нашего зна­комства, зимнею ночью, в Москве, провожая меня через садик, чтобы запереть за мною калитку, Гершензон пошутил:

   -- Вот какой вы народ, поэты: мы о вас пишем, а нет того, чтобы кто-нибудь написал стихи об нас, об историках.

   -- Погодите, Михаил Осипович, вот я напишу о вас.

   Он усмехнулся в усы:

   -- Не напишете. Ну, покойной ночи.

   -- Покойной ночи.

   Я потом всегда помнил своё обещание, не раз брался и за стихи, - да так и не написал их: всё казалось мне слабо и недостойно его.

   Но все-таки мне приятно, что след наших встреч остался в моих стихах. В книге "Путём зерна" есть у меня стихотворение "2-го ноября". Речь идет о том дне, когда, после октябрьского переворота, люди в Москве впервые 

   ...Повыползли из каменных подвалов 

   На улицы.

   Дальше -- рассказано вкратце, как я ходил к Михаилу Осиповичу:

   

К моим друзьям в тот день пошёл и я. 

Узнал, что живы, целы, дети дома, -- 

Чего ж еще хотеть? Побрёл домой.

   Книжка вышла в 1920 г., и Гершензон тогда же читал её, но об этих стихах у нас разговору не было. Только в 1922 г., посылая ему из Петербурга 2-е издание, дополненное, я внутри, на полях, против приведённых строк, приписал: "Это про Вас". Я рассчитывал на то, что книгу, недавно читанную, он сейчас перечиты­вать не станет, а приписку мою увидит, может быть, через несколько лет, когда я, вероятно, буду далеко от него. Так и вышло. 23 октября 1924 г. он писал мне: "Не знаю, где вы теперь... Сижу дома, хожу по комнате, читаю, - сегодня читал Ваше "Путём зерна".

   Вероятно, он взял именно второе издание, прочёл, увидел мою приписку - и захотел написать мне. Это было последнее из его писем. Посланное в Ирландию, оно попало ко мне в Италию только в самые последние дни 1924 г. Я ответил на него спустя несколько дней, - но сам уже не получил ответа: Гершензон умирал.

 ПУТЁМ ЗЕРНА

Проходит сеятель по ровным бороздам.

Отец его и дед по тем же шли путям.

Сверкает золотом в его руке зерно,

Но в землю черную оно упасть должно.

И там, где червь слепой прокладывает ход,

Оно в заветный срок умрет и прорастет.

Так и душа моя идет путем зерна:

Сойдя во мрак, умрет - и оживет она.

И ты, моя страна, и ты, её народ,

Умрёшь и оживешь, пройдя сквозь этот год, -

Затем, что мудрость нам единая дана:

Всему живущему идти путём зерна.

1917

Ищи меня

Ищи меня в сквозном весеннем свете.
Я весь - как взмах неощутимых крыл,
Я звук, я вздох, я зайчик на паркете,
Я легче зайчика: он - вот, он есть, я был.

Но, вечный друг, меж нами нет разлуки!
Услышь, я здесь. Касаются меня
Твои живые, трепетные руки,
Простёртые в текучий пламень дня.

Помедли так. Закрой, как бы случайно,
Глаза. Ещё одно усилье для меня -
И на концах дрожащих пальцев, тайно,
Быть может, вспыхну кисточкой огня.

1918

Полдень 

Как на бульваре тихо, ясно, сонно!
Подхвачен ветром, побежал песок
И на траву плеснул сыпучим гребнем...
Теперь мне любо приходить сюда
И долго так сидеть, полузабывшись.
Мне нравится, почти не глядя, слушать
То смех, то плач детей, то по дорожке
За обручем их бег отчетливый. Прекрасно!
Вот шум, такой же вечный и правдивый.
Как шум дождя, прибоя или ветра.

Никто меня не знает. Здесь я просто
Прохожий, обыватель, "господин"
В коричневом пальто и круглой шляпе,
Ничем не замечательный. Вот рядом
Присела барышня с раскрытой книгой. Мальчик
С ведерком и совочком примостился
У самых ног моих. Насупив брови,
Он возится в песке, и я таким огромным
Себе кажусь от этого соседства,
Что вспоминаю,
Как сам я сиживал у львиного столпа
В Венеции. Над этой жизнью малой,
Над головой в картузике зеленом,
Я возвышаюсь, как тяжелый камень,
Многовековый, переживший много
Людей и царств, предательств и геройств.
А мальчик деловито наполняет
Ведерышко песком и, опрокинув, сыплет
Мне на ноги, на башмаки... Прекрасно!

И с легким сердцем я припоминаю,
Как жарок был венецианский полдень,
Как надо мною реял недвижимо
Крылатый лев с раскрытой книгой в лапах,
А надо львом, круглясь и розовея,
Бежало облачко. А выше, выше -
Темно-густая синь, и в ней катились
Незримые, но пламенные звезды,
Сейчас они пылают над бульваром,
Над мальчиком и надо мной. Безумно
Лучи их борются с лучами солнца...

                                                       Ветер
Всё шелестит песчаными волнами,
Листает книгу барышни. И всё, что слышу,
Преображенное каким-то чудом,
Так полновесно западает в сердце,
Что уж ни слов, ни мыслей мне не надо,
И я смотрю как бы обратным взором
В себя.
И так пленительна души живая влага,
Что, как Нарцисс, я с берега земного
Срываюсь и лечу туда, где я один,
В моем родном, первоначальном мире,
Лицом к лицу с собой, потерянным когда-то -
И обретенным вновь... И еле внятно
Мне слышен голос барышни: "Простите,
Который час?"

19 апр. - 1 мая 1918
 

***

Грубой жизнью оглушенный, 

Нестерпимо уязвленный, 

Опускаю веки я - 

И дремлю, чтоб легче минул, 

Чтобы как отлив отхлынул 

Шум земного бытия. 

Лучше спать, чем слушать речи 

Злобной жизни человечьей, 

Малых правд пустую прю. 

Всё я знаю, всё я вижу - 

Лучше сном к себе приближу 

Неизвестную зарю. 

А уж если сны приснятся, 

То пускай в них повторятся 

Детства давние года: 

Снег на дворике московском 

Иль — в Петровском-Разумовском 

Пар над зеркалом пруда. 

12 октября 1921, Москва

***

Стансы

Бывало, думал: ради мига

И год, и два, и жизнь отдам...

Цены не знает прощелыга

Своим приблудным пятакам.

Теперь иные дни настали.

Лежат морщины возле губ,

Мои минуты вздорожали,

Я стал умен, суров и скуп.

Я много вижу, много знаю,

Моя седеет голова,

И звездный ход я примечаю,

И слышу, как растет трава.

И каждый вам неслышный шепот,

И каждый вам незримый свет

Обогощают смутный опыт

Психеи, падающей в бред.

Теперь себя я не обижу:

Старею, горблюсь,— но коплю

Все, что так нежно ненавижу

И так язвительно люблю.

17 - 18 авг. 1922

***

Стансы

Уж волосы седые на висках

      Я прядью черной прикрываю,

И замирает сердце, как в тисках,

      От лишнего стакана чаю.

Уж тяжелы мне долгие труды,

      И не таят очарованья

Ни знаний слишком пряные плоды,

      Ни женщин душные лобзанья.

С холодностью взираю я теперь

      На скуку славы предстоящей...

Зато слова: цветок, ребенок, зверь —

      Приходят на уста всё чаще.

Рассеянно я слушаю порой

      Поэтов праздные бряцанья,

Но душу полнит сладкой полнотой

      Зерна немое прорастанье.

24 - 25 окт. 1918

   

***

Стансы

Во дни громадных потрясений

Душе ясней, сквозь кровь и боль,

Неоцененная дотоль

Вся мудрость малых поучений.

«Доволен малым будь!» Аминь!

Быть может, правды нет мудрее,

Чем та, что вот сижу в тепле я

И дым над трубкой тих и синь.

Глупец глумленьем и плевком

Ответит на мое признанье,

Но высший суд и оправданье —

На дне души, во мне самом.

Да! малое, что здесь, во мне,

И взрывчатей, и драгоценней,

Чем всё величье потрясений

В моей пылающей стране.

И шепчет гордо и невинно

Мне про стихи мои мечта,

Что полновесна и чиста

Их «золотая середина»!

23 ноября - 4 дек. 1919

***

Из дневника

Должно быть, жизнь и хороша,

Да что поймешь ты в ней, спеша

Между купелию и моргом,

Когда мытарится душа

То отвращеньем, то восторгом?

Непостижимостей свинец

Всё толще над мечтой понурой,—

Вот и дуреешь наконец,

Как любознательный кузнец

Над просветительной брошюрой.

Пора не быть, а пребывать,

Пора не бодрствовать, а спать,

Как спит зародыш крутолобый,

И мягкой вечностью опять

Обволокнуться, как утробой.

1-2 сентября 1925

***

 

Мне каждый звук терзает слух,

И каждый луч глазам несносен.

Прорезываться начал дух,

Как зуб из-под припухших десен.

Прорежется - и сбросит прочь

Изношенную оболочку.

Тысячеокий - канет в ночь,

Не в эту серенькую ночку.

А я останусь тут лежать -

Банкир, заколотый апашем,-

Руками рану зажимать,

Кричать и биться в мире вашем.

18 июня 1921

***

ЛАСТОЧКИ

Имей глаза - сквозь день увидишь ночь,

Не озарённую тем воспалённым диском.

Две ласточки напрасно рвутся прочь,

Перед окном шныряя с тонким писком.

Вон ту прозрачную, но прочную плеву

Не прободать крылом остроугольным,

Не выпорхнуть туда, за синеву,

Ни птичьим крылышком, ни сердцем подневольным.

Пока вся кровь не выступит из пор,

Пока не выплачешь земные очи -

Не станешь духом. Жди, смотря в упор,

Как брызжет свет, не застилая ночи.

18-24 июня 1921

 

***

Перешагни, перескочи, 

Перелети, пере- что хочешь - 

Но вырвись: камнем из пращи, 

Звездой, сорвавшейся в ночи.. . 

Сам затерял - теперь ищи.. . 

Бог знает, что себе бормочешь, 

Ища пенсне или ключи. 

весна 1921, 11 янв. 1922

***

Горит звезда, дрожит эфир,
Таится ночь в пролёте арок.
Как не любить весь этот мир,
Невероятный Твой подарок?

Ты дал мне пять неверных чувств,
Ты дал мне время и пространство,
Играет в мареве искусств
Моей души непостоянство.

И я творю из ничего 
Твои моря, пустыни, горы,
Всю славу солнца Твоего,
Так ослепляющего взоры.

И разрушаю вдруг шутя
Всю эту пышную нелепость,
Как рушит малое дитя
Из карт построенную крепость.

4 дек. 1921

***

О, если б в этот час желанного покоя
Закрыть глаза, вздохнуть и умереть!
Ты плакала бы, маленькая Хлоя,
И на меня боялась бы смотреть.

А я три долгих дня лежал бы на столе,
Таинственный, спокойный, сокровенный,
Как золотой ковчег запечатленный,
Вмещающий всю мудрость о земле.

Сойдясь, мои друзья (не велико число их!)
О тайнах тайн вели бы разговор.
Не внемля им, на розах, на левкоях
Растерянный ты нежила бы взор.

Так. Резвая - ты мудрости не ценишь.
И пусть! Зато сквозь смерть услышу, друг живой,
Как на груди моей ты робко переменишь
Мешок со льдом заботливой рукой.

            1915

ШВЕЯ

Ночью и днем надо мною упорно, 
Гулко стрекочет швея на машинке. 
К двери привешена в рамочке черной 
Надпись короткая: "Шью по картинке". 

Слушая стук над моим изголовьем, 
Друг мой, как часто гадал я без цели: 
Клонишь ты лик свой над трауром вдовьим, 
Иль над матроской из белой фланели? 

Вот, я слабею, я меркну, сгораю, 
Но застучишь ты - и в то же мгновенье 
Мнится, я к милой земле приникаю, 
Слушаю жизни родное биенье... 

Друг неизвестный! Когда пронесутся 
Мимо души все былые обиды, 
Мертвого слуха не так ли коснутся 
Взмахи кадила, слова панихиды? 

1917

ЗОЛОТО

Иди, вот уже золото 
кладем в уста твои, 
уже мак и мёд 
кладем тебе в руки. 
Salve aeternum. 
Красинский 

В рот - золото, а в руки - мак и мёд, 
Последние дары твоих земных забот. 
Но пусть не буду я, как римлянин, сожжён: 
Хочу в земле вкусить утробный сон, 

Хочу весенним злаком прорасти, 
Кружась по древнему, по звездному пути. 
В могильном сумраке истлеют мак и мёд, 
Провалится монета в мёртвый рот... 

Но через много, много тёмных лет 
Пришлец неведомый отроет мой скелет, 
И в чёрном черепе, что заступом разбит, 
Тяжелая монета загремит, 

- И золото сверкнет среди костей, 
Как солнце малое, как след души моей. 

1917

* * *

Помню куртки из пахучей кожи

И цинготный запах изо ртов...

А, ей-Богу, были мы похожи

На хороших, честных моряков.

Голодали, мерзли - а боролись.

И к чему ж ты повернул назад?

То ли бы мы пробрались на полюс,

То ли бы пошли погреться в ад.

Ну, и съели б одного, другого:

Кто бы это видел сквозь туман?

А теперь, как вспомнишь, - злое слово

Хочется сказать: "Эх, капитан!»

Повернули - да осволочились.

Нанялись работать на купца.

Даже и не очень откормились -

Только так, поприбыли с лица.

Выползли на берег, точно крабы.

Разве так пристало моряку?

Потрошим вот, как на кухне бабы,

Глупую, вонючую треску.

А купец-то нами помыкает

(Плох сурок, коли попал в капкан),

И тебя не больно уважает,

И на нас плюет. Эх, капитан!

Самому тебе одно осталось:

Греть бока да разводить котят.

Поглядишь - такая, право, жалось.

И к чему ж ты повернул назад?

28-29 января 1923